Попугай поднял лапу, чтобы предотвратить удар. И изготовился выдрать влажный кусочек мяса из человеческой руки. Но вместо того, чтобы ударить птицу, человек повернулся, отошел и упал на кровать лицом вниз. Такой оборот дела вполне устраивал Бруно, потому что, если человек уснет, он сможет наконец спеть и алфавитную песенку, и песню о поездах, которую он исполнял, конечно, голосом мальчика, именно так, как тот тайком напевал ему, стоя у окна с задней стороны дома обергруппенфюрера, выходившей на железнодорожные пути, и глядя на бесконечные поезда, движущиеся туда, где каждый день из земли поднималось солнце. На каждом вагоне были нацарапаны особые значки — бесконечные слова песни о поездах. Поскольку Кэлб так хотел услышать песню о поездах, Бруно специально пел ее только тогда, когда Кэлб спал, — в этом он следовал инстинктивному, но хорошо продуманному упрямству, достоинству, ценившемуся среди его сородичей весьма высоко. Пронзающие ночную тишину звуки этой песни вытряхивали человека из постели и заставляли шарить в поисках карандаша и блокнота. Когда же наконец окончательно проснувшись, он сидел в круге света от настольной лампы с карандашом в руке, тогда-то Бруно, конечно, обрывал пение. Каждую ночь это представление повторялось. Бруно видел, как люди сходят с ума, начиная с голландца на острове Фернандо-По, в жару под неугомонное пение цикад. Он знал, как это происходит.

Где-то внизу, под их тесной комнаткой в дверь позвонили. Бруно услышал звонок, как всегда, на секунду раньше, чем Кэлб. Тот сел, наклонив голову набок таким образом, что попугаи решили бы, что он испытывает легкое сексуальное возбуждение, однако у приматов этот наклон означал тревогу. Кэлб всегда был настороже, приходил ли кто-то в дом или уходил. С ними в доме жили еще семнадцать человеческих существ, шесть из которых были женского пола. Каждое обитало в своем жилище, и они очень редко обменивались друг с другом песнями. Сейчас Бруно слышал девятерых из них, различал шум их радиоприемников, шипящий в камине уголь, звяканье спиц. Еще он слышал голос миссис Данн, хозяйки дома, — далеко, в самом начале лестницы. Ей отвечал мужской голос, которого Бруно не знал. Потом до Бруно донеслись тяжелые шаги идущих по ступенькам троих, нет, четверых человек, включая миссис Данн. Кэлб же, казалось, заметил шум, только когда поднимавшиеся люди миновали площадку на втором этаже и проследовали выше.

Наконец человек вскочил на ноги, побежал к двери и прижался к ней ухом. Послушав несколько секунд, мрачным и резким голосом произнес односложное слово, которое так любил говаривать обергруппенфюрер, когда ложился на Папину кушетку в кабинете, расположенном в задней части дома, неподалеку от железной дороги. И запах его сапог был почти таким же ужасным, как запах убившей голландца рюмки виски. Отпрянув от двери, Кэлб стал дико озираться по сторонам, потом, раскинув руки, повернулся к Бруно, словно прося о помощи. Но Бруно был не склонен ему помогать, потому что Кэлб был плохой. Он забрал Бруно у Лайнуса, который в нем очень нуждался и который пел попугаю так, что искупались все долгие годы птичьих страданий и плена. К тому же Кэлб был убийцей приятеля мальчика: Бруно видел, как Кэлб ударил сзади молотком человека по имени мистер Шейн. Конечно, нужно признать, что мистер Шейн тоже хотел украсть у Лайнуса Бруно, но попугай никогда бы не пожелал ему смерти, и ему были неприятны неизгладимые воспоминания об убийстве, свидетелем которого он стал.

Бруно был полон решимости дать понять Кэлбу, что не помог бы ему, даже если бы мог, даже если бы знал, какая опасность надвигается на них по лестнице.

Он открыл клюв и изобразил — так что в том чувствительном месте у него внутри стало очень приятно — тихий кудахтающий кашель. Этот намек на характерный запах Кэлба, хотя человек никогда не смог бы его понять, состоял из верного и точного воспроизведения звуков, издаваемых голубыми минорками, копошащимися на заднем дворе полковничьего дома в Бискре, в Алжире, а особенно одной полосатой бело-голубой дамой, чьим оперением Бруно всегда восхищался.

И тут же он дорого заплатил за свою шутку — человек рванул принесенный из прачечной холщовый мешок для белья и кинулся на Бруно, предательски, но эффективно схватив его за лапы. Прежде чем Бруно смог добраться до руки, носа или мочки Кэлба своим мощным орудием, одновременно рогом и ножницами, ртом и рукой, который был его единственной гордостью, красой и сокровищем, он оказался брошенным в темноту.

Из мешка для белья он слышал, как человек собрал раскиданные повсюду листочки со значками и как скрипнула дверь шкафа. В окружающей темноте, несомненно, отдавалась эхом вибрация деревянных стенок, и он понял, что сейчас его засунут в шкаф. Голова ударилась обо что-то твердое, в мозгу промелькнула вспышка, яркая, как перышки на груди у той, давно уже съеденной голубой минорки. Потом стук брошенной следом жердочки, упавшей прямо на него, тихий всплеск воды из маленькой консервной банки, прикрепленной к перекладине. Снова скрип — это Кэлб закрыл дверцу шкафа, замуровав Бруно.

Попугай лежал совершенно неподвижно, парализованный темнотой и светом, промелькнувшим в мозгу. Когда раздался стук в дверь, он попытался запеть, но обнаружил, что не может шевелить языком.

— Мистер Кэлб, — послышался голос миссис Данн. — Пришли из полиции. Хотят с вами поговорить.

— Да, хорошо.

Звук льющейся из крана воды, стук о чашку кисточки для бритья. Потом лязг дверного замка.

— Мистер Мартин Кэлб?

— Совершенно верно. Что-то случилось?

Последовал краткий, приглушенный обмен человеческими песнями, на который Бруно не обратил большого внимания. Он совсем потерял ориентацию, последствия проявленной человеком жестокости не проходили, отдаваясь звоном в черепе. Это мешало ему, казалось, что требуется ответ, — что жестокость взывает к отмщению — и все-таки насилие было так же чуждо Бруно, как и сама тишина.

— Так вы понятия не имеете, что могло случиться с попугаем мальчика? — услышал он голос одного из неизвестных.

— Боюсь, что нет. Какая непоправимая утрата.

Дышать становилось все труднее — в мешке было очень мало воздуха. Настал момент, когда Бруно почувствовал, что может просто перестать дышать, отказаться от борьбы, позволить всем своим печальным скитаниям и жестокому плену прийти к тихому, мрачному концу. В конце концов он не дал себе умереть только благодаря неожиданно возникшей надежде, совершенно чуждой его природе и темпераменту, надежда, что ему удастся вцепиться когтями в кожу на шее Кэлба и откусить кусочек этого ненавистного бледного рыла.

— И вы никогда не встречались с мистером Ричардом Шейном?

— Увы, нет.

Хотя человек до упора затянул мешок, холст был довольно тонкий. И Бруно попробовал щелкнуть клювом.

— Не будете ли вы возражать, сэр, если мы осмотрим вашу комнату?

Ткань поддалась, да и жевать ее было не так уж противно.

— В любое другое время, инспектор, я бы не возражал, но вы застали меня в самый неподходящий момент. Боюсь, один мой ребенок тяжело заболел, и я как раз собирался пойти его навестить. Нет, конечно, не родной мой ребенок — вы, наверное, знаете о моей работе в Комитете помощи.

Аккуратно, как это сделал бы герр Вержбицкий своими большими блестящими ножницами, Бруно прогрыз щель в холщовом мешке, затем еще одну щель под прямым углом к первой. Образовавшийся уголок он захватил клювом и резко дернул. Послышался негромкий звук рвущегося материала, и от мешка оторвался большой кусок — ксст-ксссст, — Бруно с удовольствием повторил бы его, но рот был забит холстиной, да и дырка получилась недостаточно широкая. В любом случае, не так-то легко попугаю петь, когда он охвачен мрачными чувствами, как, например, сейчас — переполняющей его яростью.

— Прошу меня извинить, но я должен спросить вас… Вы пришли меня арестовать?

— Нет. Вовсе нет.

Бруно еще раз рванул кусок холста и просунул голову в образовавшуюся дыру. Темнота кругом приобрела иные черты, и он уже мог различить мерцающую щель вокруг дверцы шкафа.