– А ну-ка стой, заморыш! – окликнула она Машу. – Ты рыло свое умыла, Машка?! Дай-ка гляну на тебя!

И ее длинные, тонкие пальцы – на Машин взгляд очень не подходившие грузной фигуре Марго – вцепились в Машин халат на плече.

– Глянь на меня, говорю!

Она с легкостью развернула ее на себя. Глупо было бы ожидать чего другого. В Марго девяносто килограммов живого веса было, да силищи немерено. А в Маше пятьдесят вряд ли оставалось теперь, да и ростом она была ниже.

– Ишь ты, и правда умылась! – оскалила Марго в противной улыбке ровный белоснежный ряд зубов. – Глянь, Сергуня, какие у меня тут девицы по соседству обретаются, не желаешь?

Сергуне было неловко за поведение Марго, это Маша почему-то сразу почувствовала. Он маялся у порога, старательно отводил глаза в сторону, хотя рассматривать в длинном темном коридоре, куда он уставился теперь, было совершенно нечего. Старая стоптанная обувь возле каждой двери, пара велосипедных колес, висевших на стене.

Чьи были эти колеса? В их коммуналке вообще ни у кого велосипеда не было, а колеса висят. И висят здесь уже давно. Маша живет в этой комнате более десяти лет, а они так и висят. Потом еще календарь на стене пылился за девяносто девятый год прошлого столетия. Бесполезная бумага, которая даже ничего на стене загораживать не могла, никакого такого пятна, сама была засаленным пятном с рваными краями.

Нечего там было рассматривать, одним словом, а гость Марго все одно туда таращился.

– И глазищи у нее какие! – продолжала фальшиво восторгаться Марго, не выпуская старый халат Маши из пальцев, и вырваться бы, да ткань по шву пойдет. – Серые глазищи, надо же, необычно как. Все пьяная да пьяная, глаза мутные и мутные, а они у тебя ишь какие огромные и серые… Сережа, а ведь эта баба ребенка лишилась из-за пьянки своей.

И она с бесстыдным вызовом глянула Маше прямо в самое ее нутро, ноющее и плачущее всякий раз, как вспоминалось о Гаврюшке.

– Такой мальчуган был славный, а она его пропила, – продолжала измываться рыжая гадина, не замечая вовсе, с каким неподдельным недоумением смотрит на нее сейчас ее спутник. – А теперь вот прихорашивается. А зачем, Машка, ты прихорашиваешься? Еще одного ублюдка завести хочешь? Так и его заберут! Будь уверена, заберут! Я специально не съеду и постараюсь, чтобы забрали.

И вот тогда-то, не сдержавшись, Маша и выпалила то, о чем впоследствии ей пришлось пожалеть не один раз. И как поддалась на провокацию? Как не выдержала? Знала же, что все ее беды от этой злобной рыжей бестии. Знала, что не без ее звонков и хлопот отобрали у нее ее сына. Чего тогда взвилась-то? Зачем, отчетливо скрипнув зубами, выпалила, подавшись вперед:

– Ты скоро сдохнешь, гадина!!!

Выпалила, перепугав всех, кроме Марго. И себя перепугала страшным своим неожиданным заявлением. Даже спине сделалось холодно от этих слов. А губы будто льдом сковало. И Сергея перепугала, который не знал, куда ему деваться из этого коридора, длинным неопрятным чулком вытянувшегося на десять метров. Он даже попятился. Марго только не испугалась, заржав, как лошадь полковая.

– Ты, что ли, поспособствуешь, мышь церковная? – фыркнула она, брызнув слюной на полметра. – Мне плевать на твои угрозы, дура! Плевать! Я тебя не боюсь, и ты еще пожалеешь о том, что сказала…

Люди всякие нужны, люди всякие важны…

Нет, кажется, в том милом уютном стишке из ее славного детства было не про людей, а про мам. Или она что-то путает, или вообще такого стишка не было, и это лишь ее выдумки? Но как бы там ни было, может, не было, но вот с тем, что люди всякие нужны, люди всякие важны, Эмма Быстрова была категорически не согласна. У нее даже существовал тайный такой личный классификатор, куда она заносила всех знакомых и незнакомых ей людей. Не на бумаге он существовал, нет. И серьезности никакой не нес в себе вовсе. Скорее игрой это было. Только ее игрой и только по ее правилам. Ей не нужно было никого посвящать в свой секрет, это бы все испортило.

Во-первых, несогласных было бы великое множество. Во-вторых, каждый стал бы предлагать свой вариант игры. Все перепуталось бы, переиначилось, а ей этого не хотелось. Ей интересно группировать людей по их отличительным признакам, видимым и понятным лишь ей. У кого-то холерики, сангвиники, а у нее…

– Эмма Николаевна, – выдернул ее из неторопливых мыслей резкий голос ее секретаря, – Александр Иванович просит вас к нему подняться.

Эмма кивнула со вздохом, едва слышно прошептала в селектор – хорошо, и аккуратно пристроила карандаш на середине распахнутого блокнота.

К Александру Ивановичу, если честно, без пяти минут шесть идти не хотелось. Сейчас надает ей заданий, а завтра с утра пораньше начнет с нее спрашивать их выполнение. Она их, разумеется, не выполнит, и сразу по нескольким причинам. Во-первых, его задания вообще к ней никакого отношения не имели, во-вторых, все уже почти разошлись по домам, и пытаться собрать сотрудников заново сейчас – бесполезный труд. И главное – она принципиально не станет ничего делать за эту рыжую Маргариту.

Настолько зарвалась и обнаглела эта беспардонная гадина, что, перебрасывая ее несколько дней подряд из одной группы в другую в своем тайном классификаторе, Эмма вдруг с ужасом обнаружила, что Марго там вообще нет места. Это было настолько страшно, что Эмма, помнится, весь вечер после неожиданного своего открытия просидела дома перед выключенным телевизором и без света.

Марго оказалась как раз тем человеком, который совершенно никому не важен и не нужен. Она была бесполезной! Она была лишней! Она была гадкой, в конце концов. И как быть?..

– Эмма Николаевна, извини, что дернул тебя так поздно, – рассеянно проворчал Александр Иванович, когда Эмма неслышной поступью вошла к нему в кабинет. – Но тут такое дело…

Конечно, дело! Без дела не позвал бы! Он не такой, как другие! Он не станет заигрывать с секретаршей, заводить роман со своим заместителем по общим вопросам, в должности которого трудилась Эмма вот уже три года. Он…

Он был настоящим, этот молодой еще, в сущности, мужчина. Тридцать семь лет разве возраст для мужчины? Цельным, крепким, надежным, как громадная гранитная глыба. За таким и в радости, и в горе – не обременительно и не страшно. Он был Глыбой, этот мудрый, порядочный, сильный человек – Марков Александр Иванович. И никем другим он для Эммы никогда уже не станет, что бы ни произошло.

– Эмма… – он покатал ладонью по столу авторучку и глянул на нее с несвойственной ему просительностью. – Выручишь, нет?

– Да что случилось-то, Александр Иванович?

Она не понимала его поведения. Не знала, как правильно реагировать. Ведь если он станет просить ее сделать что-то за Маргариту, это одно. Тут она повиляет, туману напустит, да так и не пообещает ничего. А если нет, то это в корне все меняет. Она готова! Она для него на все готова!

– Ничего не случилось, – он суеверно и осторожно потрогал крест на груди под серой в клетку сорочкой. – Почему сразу что-то должно случиться? Нет, просто… Нужно встретить одного человечка.

– Когда?

Эмма вспыхнула.

Начинается! Делами по связям с общественностью как раз и занималась Маргарита Шлюпикова. На ней лежало все, что касалось встреч, конференций, проводов и так далее. Всем остальным, включая производство, ведала Эмма. Так неужели то малое, за что Шлюпиковой платили такие большие деньги, она не может выполнить?! Почему всякий раз без пяти минут шесть этой рыжей гадины не оказывается на работе? Почему всегда Александр Иванович вынужден прибегать к помощи своего первого заместителя? Потому что второго вечно нет на месте?

– Не кипятись, Эмма Николаевна. – Марков дотянулся до ее ладошки и погладил по-товарищески. – Маргариты нет на месте, успела отпроситься, рыжая бестия. Но… Но знаешь, может, и к лучшему, что ее нет на месте.

– То есть? – Эмма на всякий случай убрала руку со стола, неловко как-то, когда тебя поглаживают, как кота за ухом.