…Эта баба, чью фотографию за последние две недели он истрепал в кармане куртки, все не ехала и не ехала. Он устал ждать на сквозняке. Он хотел получить свои деньги, нырнуть в теплое нутро винного магазина, купить вожделенные пол-литра, попутно прихватить сигарет и закуски. И все! После этого он хотел навсегда забыть это дело, за которое ему, если честно, было немного стыдно.

Разве не позор: пригвоздить беспомощную бабу? Разве такими делами ворочал, когда был в форме и в прямом, и переносном смысле?

Нет, тогда он гарцевал по жизни. Он был профессионалом. К нему шли с заказами толпами. Нет, неправильно, а то кто-нибудь подумает, что он ларек на центральной площади держал по оказанию киллерских услуг. Не шли, конечно же, это перебор. Заказы он получал через десятого посредника в виде лаконичного звонка на домашний телефон. Потом при встрече получал аванс и подробные инструкции. После операции получал остальную сумму. Каждый посредник знал по цепочке лишь следующего за ним и никогда другого, поэтому его так долго и не могли взять.

И до сих пор не взяли, хотя теперь его и брать-то не за что.

Он прокололся однажды. Глупо, дико прокололся. Деньги вернул, но весть о том, что он уже не тот, быстро облетела всех, кто на него полагался. К нему перестали обращаться. Сначала он психовал, лежал дома и часами смотрел глупые наивные сериалы про киллеров и охотников за ними. Смотрел и ржал.

Такая лажа! Такой глушняк, что облеваться можно было от постоянной тошноты, вызываемой очередной серией. Все не так! В чем-то было много проще. В чем-то много сложнее. Но совсем не так красиво и деловито, как в кино этом сраном.

А артистов-то, артистов на роль злодеев подбирали каких, а! Ну просто плейбой какой-нибудь, а не душегуб. И все атлеты, как на подбор, и единоборствами владеют, и в костюмах дорогущих и при галстуках, и ботинки ручной работы. На такого глянешь, не захочешь – станешь подозревать. Боец ведь, не рядовой слесарь со станкостроительного. Боец и хищник!

Разве же такое возможно?! Да нет, конечно! Он-то знал, что все не так. Он вот не был атлетом с широченными плечами, хотя руками кое-что делать и умел. И ростом не особо вышел. Внешность так вообще заурядная, не то что с первого, с третьего раза не запомнишь. Последний в цепочке десяти посредников от заказчика частенько мимо него на месте встречи проходил, не узнавал.

С бабушками во дворе дружил, потому что надо было так. На субботники выходил, мусор помогал относить, за лекарствами даже иногда кому-нибудь бегал. Оттого и любили его соседи, и все невест ему подыскивали.

Оттого и на свободе он до сих пор.

Хотя, может, на свободе он не от неприметности внешности своей, а потому что давно не в деле. Очень давно! Лет уж пять, поди. Странно, что о нем сейчас вспомнили вдруг. Правда, дело – говно. Серьезный человек на такое и подписываться не станет. И деньги пустяковые. Ему сгодится. Пенсии, которую он получал, в последнее время что-то хватать перестало.

Да, стал выпивать, а как иначе? Один да один. Дела нет, семьи нет. Собаку пробовал заводить, так соседка престарелая с конфузливой улыбкой попросила зверину свести из квартиры. Псиной, мол, воняет. Он и свел собаку в приемник, хотя привязался к ней очень и очень хотел бабке хребет за пса сломать.

Но правило, установленное им самим же – не убий там, где живешь, и не живи там, где убиваешь, нарушать не посмел…

Так, кажется, прикатила. Он заерзал возле ствола дерева, о который опирался, проверил незамысловатое орудие. Дождался, пока баба выйдет из машины, подхватит из багажника пакеты и скроется в своем подъезде, и только тогда скорым шагом пошел за ней…

Раз, два, три, четыре, пять, вышел Зайчик погулять…

Ее Зайчик тоже теперь на прогулке, наверное. Маленький, пухлый карапуз с умными серыми глазищами в пол-лица, носом пуговкой, алым сочным ротиком, прямо как перезрелая черешня, которого она назвала при рождении Гавриилом и с которым до недавнего времени не расставалась почти ни на минуту, в это время должен быть на прогулке со своей воспитательницей.

Звягинцева Надежда Степановна – до отвращения правильная, до крахмального хруста стерильно-чистоплотная – чопорная дама, понукала теперь ее мальчиком.

– Гавриил, так нельзя, – должна она сейчас повторять ему нравоучения хорошо поставленным бесцветным голосом.

– Туда не ходи! Там опасно!

– В лужу наступать нельзя, промокнут ботинки!

– Мячом играть нужно с другими детками, так правильно!

– Не стоит облизывать губы на улице, Гавриил, это неприлично, и они будут болеть…

Может, и сумеет научить ее Гаврюшку Звягинцева Надежда Степановна – как надо сидеть за столом, как держать вилку и нож, как приветствовать входящих и как прощаться с уходившими… Одному она ее Гаврюшку не научит – любви. Этому научить нельзя. И как может научить любви человек, который сам никого не любил и которому и любить-то некого. Одинокой была Звягинцева Надежда Степановна, совершенно одинокой, как та береза, что скрипит десятый год под Машиными окнами.

Она ведь все про нее узнала. И где живет, и с кем дружит. К слову, не дружила та ни с кем, кроме своего облезлого кота. Когда ходит по магазинам, что покупает из еды, на чем экономит, а на что не жалеет средств. Маша, как привязанная, ходила за ней по пятам первые два месяца. Украдкой ходила. Часто переодевалась, чтобы не быть замеченной. Встречала с работы, доводила до дома, потом от дома и до работы. Днем пряталась за верандой на детской площадке и подсматривала оттуда, как и что говорит Звягинцева ее Гаврюшке, когда они всей группой в десять малышей выходят на прогулку.

Придраться было не к чему. Ничего дурного не совершалось бесцветной женщиной с обнадеживающим именем, которой органы опеки доверили Гаврюшку, отобрав его у нее – у Маши Гавриловой.

Звягинцева не была с ним излишне строга, не обделяла его вниманием, следила, чтобы в ушки не надуло, поправляла на нем курточку, поднимала воротник, брала за руку, потому что он был самым маленьким. Но…

Но она не была с ним и ласкова! Она не целовала его в макушку всю в милых славных кудряшках. Она не прижимала его к себе с любовью, сильно напоминавшей сладкую боль со щемящей тоской вперемешку. Не перебирала его пальчики, не прикладывала их к своим губам, когда рассказывала ему на ночь сказки. Она и сказки-то ему не рассказывала! Она просто командовала: всем в постель, повернуться на правый бок, положить руки под щеку и спать. И все! Какие сказки?!

Она все правильно делала – Звягинцева эта, – правильно, умно, красиво и по-книжному. Правильно кормила, правильно выгуливала, правильно лепила поделки из пластилина с ними, но она не любила их.

Они – эта горстка несчастных либо брошенных, либо осиротевших, либо отобранных органами опеки, как вот Гаврюшка, детей – были ее работой! И это было страшно!!! Страшно это было для Маши Гавриловой, которая и в мыслях никогда допустить не могла, что жизнь ее маленького сына станет для кого-то каждодневной, рутинной, а порой и надоедливой до соплей работой. Что от его больных зубов будет больно не ей, а тошно кому-то другому. Этот другой станет сжимать рот, контролировать себя, чтобы не разразиться руганью, станет применять научные методики, борясь с больным зубом ее Гаврюшки. Но он не будет сопереживать! И это тоже было страшно!!!

– Раз, два, три, четыре, пять, вышел Зайчик погулять… – слабым шепотом проговорила Маша, не сводя тупого от горя взгляда от опустевшей Гаврюшкиной кроватки. – Вдруг охотник выбегает…

Да, нашлись охотники и на ее Гаврюшку. Охотники, опекуны, псевдородители, сдохли бы они все разом!!!

Кажется, ее кто-то предупреждал, что такое возможно, если она не встанет на путь исправления. Кажется, даже приходил к ней кто-то и долго говорил проникновенным, тихим голосом, что она должна ради сына…