Алексей Николаевич очень ослабел после сильного кровотечения в декабре, которое подвергло его жизнь такой большой опасности. Он вполне собрался с силами лишь в феврале, но Императрица, наученная опытом, решила оставить его в Царском Селе до наступления теплой погоды. Я далеко не жаловался на это решение, так как, несмотря на все мои усилия, образование Цесаревича терпело ущерб от наших длительных поездок на фронт.[45]
Мы вновь выехали в Ставку лишь 17 мая, где Государь должен был пробыть довольно долгое время, не возвращаясь в Царское Село. Через две недели после нашего приезда, 4 июня, началось большое наступление генерала Брусилова. Оно блистательно удалось, и в последующие дни успехи продолжали развиваться. Австрийский фронт подавался под нажимом русской армии и отступал в направлении к Львову. Количество пленных было значительно, и положение австрийцев в районе Луцка было очень критическое. Весть об этой блестящей победе была восторженно встречена в Ставке. Ей суждено было быть последней большой радостью Государя.
Со времени нашего возвращения в Ставку наша жизнь сложилась приблизительно так же, как и в предыдущие наши приезды. Однако я давал уроки Алексею Николаевичу уже не в рабочем кабинете его отца, а на маленькой веранде, которую мы приспособили, как классную комнату, или же в большой палатке в саду, служившей столовой. Здесь с наступлением жарких дней Государь завтракал и обедал. Мы пользовались хорошими летними днями для красивых прогулок по Днепру. Министр путей сообщения для этой цели отдал в наше распоряжение маленькую яхту.
Государыня и Великие Княжны изредка приезжали на короткое время в Ставку. Они жили в поезде, завтракали у Государя и принимали участие в наших прогулках. Царь в свою очередь обедал у Государыни и, когда мог, проводил часть вечера со своими. Великие Княжны очень любили эти поездки в Могилев, всегда слишком короткие, как им казалось; это вносило небольшую перемену в их однообразную и суровую жизнь. Они пользовались там большей свободой, чем в Царском Селе. Станция в Могилеве, как это часто бывает в России, была очень далеко от города и стояла почти в поле. Великие Княжны, пользовались своими досугами, чтобы посещать окрестных крестьян и семьи железнодорожных служащих. Их простота и безыскусственная доброта побеждали все сердца, и так как они очень любили детей, их всегда можно было видеть, окруженными толпою ребятишек, которых они собирали по дороге во время прогулок и закармливали конфетами.
К несчастию жизнь в Могилеве сильно задерживала занятия Алексея Николаевича. Кроме того, она вредила его здоровью. Он воспринимал там слишком много чересчур сильных для такого хрупкого существа впечатлений. Он становился нервными, рассеянным, неспособным ко всякой плодотворной работе. Я поделился моими наблюдениями с Государем. Признавая их основательность, он возразил мне, что эти неудобства возмещаются тем, что Алексей Николаевич утрачивает свою природную робость и дикость и что от зрелища страданий, которые он увидит, он сохранит на всю жизнь здоровое отвращение к войне. Но, чем больше мы оставались на фронте, тем более я отдавал себе отчет в ущербе от этого для Цесаревича. Мое положение становилось трудным, и два или три раза я должен был сделать очень энергичные внушения ребенку. Мне казалось, что Государь не вполне одобряет мои взгляды и не оказывает мне поддержки в той мере, в какой он мог бы это делать. Чувствуя себя чрезвычайно утомленным от напряжения трех последних лет, — я не имел отдыха с сентября 1913 г., - я решил проситься в отпуск на несколько недель. Мой сотоварищ г. Петров приехал заменить меня, и я покинул Ставку 14 июля.
По приезде моем в Царское Село Государыня вызвала меня и имела со мною длинную беседу, во время которой я силился ей доказать серьезные неудобства этого долгого и неоднократного пребывания на фронте Алексея Николаевича. Она мне ответила, что Государь и она отдают себе в этом ясный отчет, но что они полагают, что лучше временно пожертвовать образованием сына, даже с риском вреда для его здоровья, чем лишать его той пользы, которую ему в других отношениях приносила жизнь в Могилеве. Она с удивившей меня откровенностью сказала, что Государь много страдал всю свою жизнь от природной застенчивости и от того, что его слишком долго держали вдали от дел, вследствие чего, после внезапной кончины Александра III, он чувствовал себя очень плохо подготовленным к обязанностям монарха. Вот почему он дал себе обещание, прежде всего, не повторять тех же ошибок в воспитании своего сына.
Я понял, что имею дело с вполне установившимся решением Их Величеств и что мне не удастся его изменить. Тем не менее было условлено, что уроки Алексея Николаевича возобновятся с большей последовательностью, начиная с сентября, и что я найду поддержку в усполнении своей задачи.
По окончаниии этого разговора Государыня задержала меня обедать; в этот вечер я был единственным приглашенным. После обеда мы вышли на терассу; был чудный, тихий, теплый вечер. Ее Величество прилегла на кушетку, она и две ее дочери вязали шерстяные изделья для солдат. Другие две Великие Княжны шили. Главным предметом нашего разговора был естественно Алексей Николаевич, о котором они хотели знать все мельчайшие подробности. Я провел таким образом час в их обществе в этой мирной и простой обстановке, приобщенный внезапно к интимной жизни этой семьи, куда этикет позволял мне проникать лишь отчасти и изредка.
В следующие дни я воспользовался своим досугом, чтобы сделать многочисленные визиты и возобновить отношения, которые я невольно забросил, благодаря моим поездкам на фронт. Таким образом я увидал людей разных слоев столичного общества и не замедлил убедиться, что в настроении умов за эти последние месяцы произошла глубокая перемена. Уже не удовлетворяясь резкими нападками на правительство, задевали непосредственно личность Государя.
Со времени памятного дня 22 февраля 1916, когда Император Николай II, воодушевленный искренним желанием примирения, посетил Думу, рознь, существовавшая между монархом и народным представительством все усиливалась. Царь все не решался пойти на либеральные уступки, которых от него требовали; он полагал, что время было для этого не подходящее и что опасно производить опыты новых реформ в разгар войны. Не то, чтобы он лично стоял за свои права Самодержца — он был воплощенной простотой и скромностью — но он опасался последствий, которые могла бы иметь столь резкая перемена в условиях, имвших исключительно серьезный характер. Объявляя 22 февраля, что «он счастлив находиться среди представителей своего народа», Государь выразил свою искреннюю мысль. Призывая членов Думы «объединить все усилия на благо родины в критические минуты, переживаемые страной», он приглашал их забыть свои политические распри во имя одной общей цели — победы, и поддержать его своим доверием до окончания войны. Почему не принял он на себя в этот день торжественного обязательства, как только обстоятельства позволят, даровать стране свободы, которых от него требовали? Почему не постарался он какими-либо действиями вновь завоевать доверие Думы, которое, как он чувствоваль, уходило от него? Дело в том, что те, кто его окружали, создавали для него невозможность самому разобраться в действительном состоянии страны.
Посещение Государем Таврического дворца породило большие надежды. Но эти надежды не оправдались, и вскоре все заметили, что ничто не изменилось. Борьба против правительства тотчас возобновилась, день ото дня требования становились более резкими. Введеный в заблуждение ложными сведениями людей, злоупотреблявших его доверием, Царь усмотрел в оппозиции Думы результат революционных происков. Руководясь дурными советами, он вообразил, что может восстановить свой авторитет мерами, которые на самом деле лишь увеличили общее недовольство.
Но борьба велась главным образом против Государыни. На ее счет распространялись самые ужасные инсинуации, которые стали встречать доверие даже в кругах, до тех пор с презрением отвергавших их. Присутствие Распутина при Дворе, как я предвидел, приносило все больший и больший ущерб престижу Их Величеств и давало повод к самым недоброжелательным толкам.
