И о Монго Лермонтов написал не больше. В письме к бабушке из Москвы он сообщает (апрель – май 1841 года): «Алексей Аркадьич здесь еще; и едет послезавтра». Из Ставрополя, в мае 1841 года: «…ехал я с Алексеем Аркадьевичем, и ужасно долго ехал, дорога была прескверная». А вот характеристика молодого гусара Монго в отрывке «Монго»: «…Флегматик с бурыми усами, собак и портер он любил, не занимался он чинами, ходил немытый целый день, носил фуражку набекрень; имел он гадкую посадку: неловко гнулся наперед и не тянул ноги он в пятку, как должен каждый патриот…» И так далее.
Вот почти все о Монго, что узнаем мы из дорогого нам источника. Скажем прямо – маловато. Но можно понять Михаила Лермонтова – ужасно тяжело писать письма. Особенно для потомства…
Любовь? Увлечение? Игра?
Став офицером, Лермонтов окунулся в «светские утехи». Ростопчина пишет: «Веселая холостая жизнь не препятствовала ему посещать и общество, где он забавлялся тем, что сводил с ума женщин, с целью потом их покидать и оставлять в тщетном ожидании; другая его забава была расстройство партий, находящихся в зачатке, и для того он представлял из себя влюбленного в продолжение нескольких дней; всем этим, как казалось, он старался доказать самому себе, что женщины могут его любить, несмотря на его малый рост и некрасивую наружность… Помню, один раз он, забавы ради, решился заместить богатого жениха…»
Ростопчина хорошо знала Лермонтова. Даже слишком хорошо. Она была старше его, опытнее его. Поэтому особенно важно ее свидетельство. Давайте остановимся на этом самом случае, когда он «забавы ради, решился заместить богатого жениха».
Первое, что бы хотелось зафиксировать, – это возраст Лермонтова, когда произошла эта, окрашенная адюльтером история. Михаилу был двадцать один год.
Так что же произошло?
(Этот случай подробно описан в записках Сушковой, подвергнут некоторой критике со стороны ее сестры Ладыженской и коротко описан в одном из писем самого Михаила Лермонтова. Так что мы можем судить обо всем этом довольно объективно.)
Вот участники этой «истории»: Екатерина Сушкова, Алексей Лопухин и Михаил Лермонтов. Заметим, все они почти одних лет. А Лопухин и Лермонтов – закадычные друзья детства. Дело происходит в Петербурге, куда приезжает Лопухин из Москвы. Он, по-видимому, любит Сушкову, считается ее женихом. Но, кажется, и Лермонтов неравнодушен к Сушковой. Был, во всяком случае. Еще там, в Середникове… Вот вам типичный любовный треугольник! Самый банальный: он, она, он!
Сушкова говорит:
«Вечером приехал к нам Мишель, расстроенный, бледный».
На самом ли доле расстроенный и бледный? Или так показалось Сушковой?
Что же взволновало Лермонтова?
Оказывается, приезд Алексея Лопухина. Именно он был повинен в расстройстве Лермонтова. И никто иной! А почему? Да потому, что Лермонтов влюблен в Сушкову. Так она утверждает. И Сушкова говорит Лермонтову:
«Я всё та же, и всё люблю и уважаю его».
Вопрос ясен: она любит его, а Лермонтов любит ее. Ситуация не нова, но довольно драматична. Ибо Лермонтов недвусмысленно заявляет:
«Нам с Лопухиным тесно вдвоем на земле!»
Оказывается, Лопухин догадывается об ухаживаниях Лермонтова за Сушковой. И он, Лопухин, «не прочь и от дуэли, даже и с родным братом, если бы тот задумал быть его соперником». Вот как обстоит дело, стало быть, мужчины непримиримы! А Сушкова? Пока что верна Лопухину. И, разумеется, верит всему этому. Еще бы! Лермонтов бледен, ему тесно на земле с Лопухиным, а Лопухин готов драться на дуэли. Чего же еще!
Однако Лермонтов, как всегда, откровенен с Верещагиной. Он признается ей: «Вначале это было просто развлечением, а затем… расчетом». Расчет простой. И Лермонтов, можно сказать, морально оголяется. Он говорит: «Я увидел, что если мне удастся занять собою одно лицо, другие тоже незаметно займутся мною, сначала из любопытства, потом из соперничества».
Ясно?
«Одно лицо» – это в данном случае Сушкова. А «другие» – это другие, может быть, целый свет, точнее, женская половина света.
Лично я верю Лермонтову.
Если судить по воспоминаниям Сушковой, дело шло к трагедии: ни Лопухин, ни Лермонтов не желают поступиться своими чувствами, оба они претендуют на любовь Сушковой. На горячую любовь. Искреннюю. Великую. (Так кажется Сушковой.)
А по Лермонтову, получается водевиль. Явный водевиль: один ее дурачит, другой любит искренне, она же всерьез думает, что находится меж двух огней. В итоге ни тот, ни другой на ней не женится. Ну, чем плох сюжет?..
Между прочим, происходит такое объяснение между Сушковой и Лопухиным:
«Мы уселись, он спросил меня, как я окончила вчерашний вечер.
– Скучно!
– Кто был у вас?
– Никого, кроме Лермонтова.
– Лермонтов был! Невозможно!
– Что же тут невозможного? Он и третьего дня был!
– Как! В день моего приезда?
– Да!
– Нет, тысячу раз нет.
– Да, и тысячу раз да, – отвечала я, обидевшись, что он мне не верит.
Мы оба надулись и прохаживались по комнате.
Тут я уже ничего не понимала, отчего так убежден Лопухин в невозможности посещений Мишеля. Я предчувствовала какие-то козни, но я не пыталась отгадывать и даже боялась отгадать, кто их устраивает: я чувствовала себя опутанной, связанной по рукам и по ногам, но кем?..»
По-моему, действие развивается по всем водевильным правилам. Хотя Сушкова клонит явно к драме, но драматическим здесь и не пахнет. Впрочем, сама Сушкова уверена, что все катится само собою даже не к драме, а к трагедии. Давайте послушаем еще раз. Итак:
« – Что Лопухин? – спросил он.
– Ждет! – отвечала я. – Но скажите, monsieur Michel, что мне делать? Я в таком запутанном положении: ваши угрозы смутили меня, я не могу быть откровенна с Лопухиным, все боюсь не досказать или высказаться, я беспрестанно противоречу себе, своим убеждениям. Признайтесь, его ревность, его намерение стреляться с вами, все это было в вашем только воображении?»
Лермонтов обижен. Лермонтов досадует на Сушкову. Он становится в позу.
« – Ну что же, выходите за него: он богат, он глуп, вы будете водить его за нос. Что вам до меня, что вам любовь моя?»
Это говорит Лермонтов, и Сушкова верит ему. Но у него на уме совсем другое: «Я публично обращался с нею, как если бы она была мне близка, давал ей чувствовать, что только таким образом она может покорить меня. Когда я заметил, что мне это удалось, но что дальнейший шаг меня погубит, я прибегнул к маневру…»
Все предельно откровенно.
Напоминаю: мы имеем дело с молодым человеком, которому двадцать один год. В эту пору случается и не такое.
Сушкова, по-видимому, искренне передает эпизод с Лермонтовым. Ладыженская сообщает, что Сушковой «внушили изъявить презрение дерзкому шалуну, танцевать же с ним положительно запретили. Она была заметно расстроена и все искала случая перемолвиться с Лермонтовым, державшим себя как ни в чем не бывало. Он и поклонился развязно и подсел к ней с величайшей непринужденностью…»
Одним словом, Лермонтов предстает перед нами чуть ли не великосветским сердцеедом. Но зачем все это ему? Во имя чего? Я не склонен делать из этого факта далеко идущие выводы и полагать, что в этом и проявился истинный характер великого поэта, гения литературы. Правда, что-то есть у Печорина от этого Лермонтова, но это еще не значит, что Печорин есть копия Лермонтова. Думаю, что не один гусар и до и после Лермонтова вел себя подобным же образом. Да мало ли что происходило в светских салонах!
«Через неделю с небольшим Михаил Юрьевич почти перестал и кланяться сестре… С наступлением великого поста он чуть ли не совсем исчез с нашего горизонта».
Лермонтов полагал, что надо кончать комедию. Он пишет письмо, разумеется анонимное, в котором Лермонтов поносит Лермонтова. Он пишет Сушковой: «Поверьте, он не достоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит… Он не женится на вас, поверьте мне, покажите ему это письмо, он прикинется невинным, обиженным» и так далее…
