Курганы в горах — такое увидишь только на Алтае.

…У стены кладбища я попросил остановить машину. В двух шагах от дороги на высоте моего роста среди прошлогодней травы виднелась нора. Нор было много кругом. Я заглянул внутрь: в полумраке белели кости… Или мне показалось. Но шарить рукой не стал.

Едем дальше, любуюсь горами, голыми по южному склону и непроходимо заросшими по северному. У подножия буковые леса.

Выше сосны и ели, а еще выше — белые вершины да темные скалы. И над всем — Эльбрус. Как царь. В серебряной короне… Даже дух перехватило от неземной красоты.

Хасаутская долина на удивление теплая. Всегда. Здесь не бывает ветра и холодов, здесь тишь, гладь да Божья благодать. Вернее, было так, теперь там, на месте селения, руины… Не пожар, не землетрясение и не чума увели людей. Ночью 2 ноября 1943 года селение бесшумно окружили солдаты — свои, красноармейцы. На рассвете начали они штурм спавших домов.

Ровно в четыре часа стук в дверь. Два солдата и офицер на каждый дом. Вокруг цепь автоматчиков…

— Встать! Руки вверх! Лицом к стене! Сволочи!

Кто не понимал приказа, тому помогали прикладом. Перепуганным женщинам, не успевшим проснуться, не разрешали даже одеться.

— Документы!..

Дали час на сборы. Что, куда? Потом всех затолкнули в машины и повезли.

Больных не брали. Мертвых не хоронили. Избавлялись и от грудных детей, как от ненужной обузы. Кто выпадал по дороге из кузова, того давили живьем. Или расстреливали с замыкавшей колонну машины… На Кавказе после той ночи не осталось ни одного карачаевца.

А где-то громыхала война, карачаевские мужчины вместе со всеми поднимались в атаку.

Эх, быть мне лучше поэтом, сложил бы гимн Кавказу. Его молчаливой гордости.

Но все равно не выразить чувств — мало гимна. Будь художником, нарисовал бы огромнейшую картину. В центр поставил бы мальчишку лет пяти-шести, которого видел на чабанской стоянке. Представьте, в неприступных горах кошара, где зимуют овцы. Кругом ни души. Только чабан (отец мальчика) и три волкодава. Около кошары врыт столб — коновязь. Мальчишка деловито подвел коня, под которым сам мог пройти, не сгибаясь, вскарабкался на столб. И вот он уже на коне. Настоящий мужчина! Поехал сторожить овец, пока мы разговаривали с отцом.

С коня начинался кипчак: «Кто не вырастит жеребенка, тот не сядет на коня».

В этом мальчугане я увидел завтрашний Дешт-и-Кипчак. Пока есть коновязь, найдется мальчишка, который подведет к ней коня. Народу стыдно так долго стоять на коленях.

Я ни разу не видел, чтобы здесь кто-то ехал на ишаке — ни старый, ни малый. Обращаю на это внимание, потому что было время, когда в газетах печатали фотографии людей на ишаках, и подпись: «Вот едут карачаевцы»… Что только не делалось, чтобы унизить народ, вернувшийся из ссылки.

А какие там кони… О! Звери! Конь не бежит — стелится над землей… Смею предположить, что породе тысячи лет, она из алтайских табунов. Тюрки всегда ценили именно таких — вороных, горбоносых, чуть приземистых, грубоватых. Этот конь пройдет где хочешь. У него нет чувства страха. Он хорош и в поднебесье, и в степи. Его не надо подковывать. Зимой сам из-под снега берет себе корм… Я читал в старинной книге, как водили таких коней в Индию. Продавали дороже золота.

И этих красивых животных наказала судьба.

В 30-е годы по приказу Буденного у карачаевцев отобрали всех лошадей, лучших передали на конезавод. Но был там Туган, самый прекрасный из самых прекрасных. Жеребец, увидев которого мужчины теряли покой на всю оставшуюся жизнь. Никого, кроме хозяина, не подпускал к себе Туган, а когда расстреляли хозяина, не позволил сесть на себя даже красному маршалу.

Не сумел красный кавалерист увезти жеребца в Москву, так и остался тот с табуном на Кавказе среди бесподобных гор.

Не знали московские всадники, что жеребец, когда сбивает табунок, близко к нему никого не подпускает. Волка увидит, как щенка, забьет, всадника — всадника. Своих кобылиц он ни на что не променяет, найдет. Преданность — она идет от хозяина, от кипчака, для которого конь — самое дорогое, что есть на свете.

Так случилось, что репрессированные табуны погнали в Грузию. Но Туган ночью увел своих кобылиц обратно. Поймать жеребца не смог никто, так и одичал он на осиротевшей Родине…

Десятилетиями восстанавливали потом карачаевцы свою гордость — породу вороных, которой нет равных в горах. И не только в горах, но и на кроссовых скачках.

— Почему у вас ценятся кони черной масти? — спросил я.

— Светлая масть — признак изнеженности, — ответили на конезаводе. — Нам с такими делать нечего.

У меня было много встреч с карачаевцами. Люди, говоря о чем-то, здесь уточняют: до или после ссылки. Те страшные годы не вспоминают специально, но и никогда не забывают. За что же наказали народ?

Лишь в Теберде, глядя на горы, я начал догадываться, вспомнив восточную мудрость: «Если в доме жена — красавица, семье не будет покоя».

У карачаевцев слишком красивый дом. Нашлись завистники, они и придумали о народе всякие небылицы. Повторять неприятно…

В 1956 году народу разрешили вернуться из ссылки, но прежние земли не вернули. И оправдали только в 1991 году, но никто не извинился за клевету, за горе, за смерти, за слезы, которыми до сих пор плачут женщины… Об этом очень трудно и тяжело рассказывать. Настоящее варварство XX века.

Приведу лишь факт, поразивший меня: Советская власть продавала дома (собственные, родные дома!) их хозяевам, прибывшим из ссылки. Нет денег — дом ломали, а землю продавали другому.

И еще один факт, но ему я не удивился. Выселять карачаевцев помогали… сами карачаевцы. Я встречался с двумя такими пособниками. Они даже не понимали глубины своего преступления, рассказывая, как составляли списки на выселение. Оба были известными общественными деятелями, аксакалами, воспитателями молодежи. Один со званием профессора. Громче всех заботились они о судьбе народа… Баламуты, как известно, всегда были и среди тюрков.

Им верят в первую очередь.

Не хочется вспоминать об этом. Куда приятнее рассказать об Ибн-Баттуте, его наблюдениях в 1335 году. Этот араб писал о старике, страдающем подагрой, его везли в Бештау — город, известный своими целебными водами. «Беш» — по-тюркски «пять», «тау» — «гора». О Пятигорске речь! Уже тогда он был знаменитым курортом.

Город славился и христианскими храмами, один из них сохранился поныне, правда, его переделали в концертный зал. Кавказцы не всегда были мусульманами. Прежде их объединяла Римская католическая церковь. Из Рима назначался епископ Кавказа.

Об этих малоизвестных страницах истории рассказал в своей книге монах-путешественник Рубрук.

От него я узнал много неожиданного о духовной жизни Великой Степи. Любопытно данное им описание храма степняков: «Увидев дом, над которым был крестик, я вошел с уверенностью и увидел алтарь, убранный поистине красиво. Именно по золотой материи были вышиты или настланы изображения Спасителя, Святой Девы, Иоанна Крестителя и двух ангелов, причем очертания тела и одежд были расшиты жемчугом. Здесь же находился серебряный крест с драгоценными камнями по углам и в середине и много других церковных украшений, а также перед алтарем горела лампада, имевшая восемь светилен».

Кому принадлежал этот храм? Где он стоял? Чьи изображения были в нем на самом деле? О вере сказать вот так, сразу, трудно.

Да, католичество было на Северном Кавказе, знали о нем и намного восточнее. Рубрук пишет, как однажды к нему подошел молодой человек и «приветствовал латинской речью». Или такой штрих — в далекой Азии «они расспрашивали о великом папе, так ли он стар, как они слышали. Именно они слышали, что ему пятьсот лет».

Фразы, вроде бы брошенные вскользь, убеждают: религиозные искания кипчаков явно разнообразили их жизнь… Так что говорить о духовном единстве Великой Степи нельзя. Трещины в ней были большими и малыми, глубокими и едва заметными, они были всегда.