Он вышел за барьер в народ. Слышались плачи.

– Внука верните! Внук тама!

– А у меня там мама, – объяснял пьяненький парубок в лучах двух телекамер, сквозь лучи падала снежная пелена.

– И что сейчас чувствуете?

Во всем чуялась первобытность. Парень зашевелил мерзлыми губами:

– Переживаю…

Какие-то люди утробно выли: пять мужиков и одна тетка. Тянули навстречу мокрому ветру длинную бумагу. И раскачивались.«ЧЕЧЕНЦАМ – ОСВЕНЦИМ!» – бумажный плакат, шурша, отекал ручейками краски…

– Не ясно? – захлюпал сапогами юный мент. – На шаг отступите!

– А мы с тетей! – выпрыгнул тип.

– Отойди, гражданка…

– У меня племянник в заложниках! – замахнулась голосом.

Вновь застенали. Степан дорисовал историю: сложив плакатик в карман плаща, ошивалась окрестностями. У метро встретила мужскую компанию, и, обняв подругу, подвалили сюда – не спать по домам, а в глухой мерзлый час завывать с плакатиком, как с обрывком сна… – Чеченца-а-ам! Освенци-и-им! – наседали они, и снег усиливался.

Внезапный, подскочил автоматчик.

– Трогать не велено, – залепетал ментик.

– Трогать? – И громада заревела по рации: – Пятый, пятый!

С отточенностью превосходства ринулись ребята в касках, выламывая руки, подсекая ноги. Смяли лозунг, выбросили кульком. – Не трогай женщину, – ляпнул тип и взвизгнул.

– В автобус быра… Ты? – Боец ткнул автоматом в грудь.

Степан выдохнул:

– Я – журналист…

– Пардон, брат.

Неверов шел, растирая удар. И думал: «О, народ – промытый снегом, раздавленный холодом и огнями. На кухне – сосиска, в гостиной – темень, софа, жена под пледом, телевизор голубит ворсинки настенного ковра».

Пресс-центр размещался в районном совете ветеранов. И сюда он опять просочился, уверенно вошел, и солдат-сторож не спросил документа. Старуха кавказского облика с тугим облаком седин разливала чай, опускала на хлеб ломти вареной колбасы. Она была как заведенная. Степан схватил себя за неожиданную мысль: кавказские женщины похожи на кур. Кто-то заснул на стуле, выдавая тяжкий звук храпа. Степан угостился. Обвел глазами ветеранскую комнату. Стенгазета, заголовок розовым фломастером, несвежий портрет партизанки в пыточных ранках желтого клея. Прикрыл глаза.

И тут ударило!

Все повернули головы, пересекаясь бессонницей зрачков… Снова взрыв!

В грязной, закопченной, пристыженной снежинками Москве это была новость. Рябь прошла по стеклам, и чашка с чаем пала, заливая

бутерброды.

Опрокидывая стулья, путаясь в одеждах, бросились на выход. Предбанник по-прежнему насмешливо сторожил солдат. Степан был первым. Оттолкнув дряблую дверь, выпал в ночь. И навстречу ударило снова.

Неверов, пухлый и короткий, летел, чувствуя глубоко внутри равнодушный покой. Пар, животный пар бултыхался перед глазами, округлый, как волосы старухи.

Добежали до заграждения. И опять с журналистами, общим скопом, он просочился за барьер, влился в замерзшую на своем уличном посту журналистскую рать.

– Не пускают меня… – На железный барьер в пуховике навалился журналист Рыков. – Ксиву дома забыл…

Усы сказочного кота, всегда лукаво смазанные на славу, злились, снежок промыл и ожесточил усы. А выше губы обидчиво забралась родинка (кажется, раньше ее не было). Или это снежинка на смуглой коже волшебно спеклась?

– Штурмуют?

–

Штурмовики?

–

Усы

Рыкова

изловчились.

–

Пускай

поштурмуют! Рванет – мало не покажется! Там военнопленные, а не заложники – давай по-честному! – Он неприязненно комкал губы.

Неверов двинул дальше. Но, пройдя пару шагов, увидел, что Рыков стоит уже впереди него. Чертовщина… Степан зашел с живота. Да, то был Рыков, только в кожаный плащ переоделся… Ага, и родинка пропала.

– Русский триумф! Нация ощутила себя единым телом! – На этот раз Рыков лоснился, вот этот был настоящий, и усы по старинке блестели. – Русская Пасха! – Веселый язык смазал по усам.

Степан пошутил:

– Можно и похристосоваться!

Начались «скорые».

История мира мелькала на рассвете.

Колесницы неслись вперед-обратно, и ярые вожжи мигалок рассекали ночь. Сторонились папарацци, шатало снегопад.

Степан вскинул голову. Снег сыпал в глаза, снегу все равно, снег свое возьмет…

Автобус полз. Полз автобус. Медленный, чтобы успели отщелкать.

В голых окнах тела лежали вповалку, многие голышом. Запрокинутая детская голова.

Ее щелкали азартно, подпрыгивая к окнам.«Я хочу в Чечню», – понял он в эту минуту.

И он хотел в Чечню молодые годы напролет.

Бывают разные интересы. Одни хотят присутствовать во время операции, когда беспомощного потрошат, или побродить туристом по гулкому моргу. Другие – отправиться на Крайний Север, в безвыходную мерзлоту. Третьи – прыгнуть с тарзанкой, сквозь голубые небеса вопя: «Аллилуйя!». Степан хотел в город Грозный.

Не из страсти к экзотике, но и из этой страсти тоже, чего скрывать.

Он многих просил составить ему компанию. Сокурсника Олежу, похожего на цаплю.

– Какие планы? В Чечню не хочешь?

Олежа (к тому времени он помирился со своей Светкой и собирался сыграть свадьбу) разразился смехом. И сказал, назидая: – Чувак, тебе жить надоело? Ты ищешь прикола? Чувак, лучше прыгни с тарзанкой.

Как он мог сравнить подобную дрисню с Чечней? Дристун на ветру!

«Чечня не развлечение», – думал Неверов.

Чечня – это та точка, та возвышенность, над которой парит инфернальный двухглавый орел. Всякий вечер двумя клювами он расклевывает свежую печень. Это жуткое порно. Чечня прикована. Степа заглянет туда, чтобы найти трудягу – двухголового орла: обагренные мудрые клювы, стеклянный закат четырех очей…Заглянет, чтобы обнаружить прикованного горца, рычащего и сизобородого… С печенью раздолбанной…

Неверов

предлагал

поехать

в

Чечню

другим

ребятам—

соцфаковцам. Отказывались. Слушали, как анекдот. Неудачный и даже бестактный. Их раздражала такая затея, возможно напомнив об опасности террора в их повседневной жизни – быть взорванными дома или в метро.

Как-то Степа приехал в гости к однокурснице Даше, и они остались. Она мечтала о замужестве, провинциальная девочка. Строила наивно-хищные виды на Степу. Она желала ублажить в нем самца – и поставила ему суровую музыку. За распитием водки с колой у нее на кухне они слушали диск покойного блатаря Круга. Да и крупноват был Степа телом, ни дать ни взять молодой Круг. Входя в роль Круга, Степа спросил хриплым голосом забавника:

– Даш, поедешь со мной в Грозный? На денек.

(Так задорно могла бы начинаться одна из песен Круга…) Девушка согласилась. Но поняла его по-своему.

– Ты хочешь серьезных отношений, да? Признайся, ты меня проверял, да? – потревожила среди ночи.

– Чего?

– Ну это… в Чечню… как в разведку… Ты проверял? Ну… как жена декабриста… – блеснула в душной тьме познаниями студентка. – Нет. Я просто предложил тебе Чечню.

– Хам.

И она пропала. Утром расстались, неделю она избегала его в коридорах вуза, да и он не особо преследовал. Чечня противоположна ЗАГСу.

Раз прикола ради Степа обратился к панкам:

– Поехали к чеченам? Я плачу. Это бодрит дух! Это против сытого мира! Айда к чеченам, мужчины.

Сказал это ребятам, тусовавшимся близ метро «Чистые пруды». С компанией раскорякой бухал коктейли расхристанный небритый мужик, чьи слезливые глаза были окружены острыми чернявенькими морщинками. Мужик оказался каким-то арт-директором. Только что он выдал ребятам пятисотрублевку, и они слушали его доверчиво, как буратины, передавая по кругу бутыль красного вина.

Арт-директор самолюбиво начал бычить на Степу:

– Слышь, толстый. Тебе, малыш, комсомольцем быть. Жалеешь небось, малыш, что при совке не жил?

– Дядя Миша, разбить ему ебло? – тут же поддержал агрессию неформал с бескровно-условным личиком.