Дальше всех прыгнул бородатый парень, тот самый, что на«акцию» в электричке нахлобучил шляпу. Он был без шляпы, с лысой потной башкой. Гикнул, размахнулся всем телом и переметнулся диким комом далеко-далеко через пламя, чуть его не задув. И принялся, вылизывая, целовать Насте губы.
– Хорэ, – остановил его, мрачнея, Данила.
Потом они сидели у костра, жрали, хвастали, шутили, по кругу пошла водочка. Замолчали.
Данила сказал тоном заговорщика:
– Поздняя ночь. Америка. В машине едут трое. Индус, еврей и нигер.
Все легко засмеялись и ощутили, как от их смеха сгущается ночь.
– Видят, ферма светится. Подъехали. Фермер говорит: у меня есть для вас гостевая, но только с двумя кроватями, третьему идти в хлев, уж выбирайте, кому. Пошел индус. Возвращается: «Не могу я там спать. Корова». Ну, священное ихнее животное. Ладно, пошел еврей. Вернулся. «Я не могу. Там свинья». Нечистое животное. На сеновал нигер пошел. Проходит пятнадцать минут. Стук в дверь… На пороге… – Данила потрепал девушку по челке: – Свинья и корова… Хохот взлетел над костром, пробежал по воде, укололся в кустарниках, мягко стукнулся о холмы, колыхнул травинки и вернулся эхом. Настала ночь.
Неверов понимал: общаться со скинхедами – это мрак. И все же он поехал в Подмосковье в третий раз. На концерт группы «Свастика Стасика».
Концерт устроили в колхозном амбаре, где когда-то хранилось зерно. Съехалось человек пятьдесят малолеток.
Певец Стасик скалился. В честь него называлась группа, был он мужик лет тридцати, при белом балахоне, который в сочетании с выбритой головой делал его похожим на кришнаита.
Загремели барабаны, завыла электрогитара, певец возопил: «Ой-ой! Ой-ой!», и малолетки бросились в пляс.
Бойцы белокурые наши
Шагают свободно и храбро…
Я чувствую: стать мне папашей
Пора бы, пора бы, пора бы
Сына моего! Ой, ой!
Ой, ой!
Они плясали, сталкивались, орали. У одного потекло из расквашенного носа, другой споткнулся и получил удар в голову.
Чернеют стада тараканьи,
Как будто Россия их Мекка,
Клянутся они на Коране,
Что жизнь для них будет помеха
Сына моего! Ой, ой!
Ой, ой!
Он гибко извивался под балахоном, певец, так что Степан предположил, что белые ткани скрывают не тело, а верткий скелет.
Весенние сраные скидки! —
Меня доконала реклама…
Нет, лучше весенние скинки!
Одна из них в будущем мама
Сына моего! Ой, ой!
Ой, ой!
Степан смотрел на концерт со стороны. На дистанции от пляшущих стоял и Данила, сложив руки замком между ног. С ним была его девушка Настя, хмурая напоказ, в открыто дурном настрое.
И, может быть, скоро в роддоме
Родится малыш безволосый,
Заплачет и вскинет ладони…
Но как отвечать на вопросы
Сына моего? Ой, ой!
Ой, ой!
Здесь же присутствовал фотограф вроде араба, горбоносый, с грязного цвета щетиной, в растянутом малиновом свитере. Он что-то промямлил над своим драгоценным аппаратом, прицелился, сделал
несколько вспышек и, прислонив камеру к переносице, стал сближаться с толпой.
Ну, где же литавры победы?
Зачем черномазые всюду?
Возьму я винтовку, скинхеды,
И мирное счастье добуду
Сыну моему! Ой, ой!
Ой, ой!
– Уважаемый, – Данила лениво подошел к фотографу со спины и положил ему руку на плечо. – Ты откуда такой нарисовался?
Человек
обернулся
и
негромко
и
застенчиво
назвал
патриотическую газету.
– Не пизди! – с внезапной агрессией ответил Релтигов. – Ты на себя в зеркало смотрел?
– Брат, ты что?
– Я тебе не брат. Твой брат тебя в дупло долбит…– Данила, но он же невиновен! – откликнулась Настя.
– Не тебе решать!
– Дайте мне поработать… – упрямо пробормотал фотокор и, скинув с плеча Данилину руку, устремился в гущу малолеток, которые замерли, ожидая следующей песни.
– Да ты охерел, сука! Парни, чурка! Чурка!
На бетонный пол упала камера, ее принялись бешено пинать. Фотокор метался между плясунов и их пощечин, испуганно крутя шеей, пытаясь удержаться на ногах. Его огрели бутылкой. Пена и кровь обмочили лежалые черные волосы.
Настя вдруг присоединилась к толпе. Она схватила Данилу за подбородок:
– Остановись! Что ты делаешь?
Он выпихнул ее из круга:
– Пошла…
Степан наблюдал, приросший к своему посту наблюдателя, и в страхе думал, что следующим начнут терзать его: например, за то, что
неактивен в пляске или этом избиении человека.
– Ах, так! – Девушка, схватив себя за челку и сместив ее с права налево, подбежала к дверям. Дернула жирную от ржавчины щеколду и пропала в сером подмосковном деньке.
Степан в два прыжка достиг дверей.
Они неслись по луговой тропинке и, не сговариваясь, сжимали друг другу руки.
Они тряслись на электричке в Москву. В тамбуре пили пиво, купленное у торговки-азиатки, обходившей вагоны. «У этого“Клинского” какой-то кровавый привкус…», – думал Степан, и его едва не стошнило. А ведь он почти уже поцеловался с Настей, они несли околесицу, их губы шли на сближение…
Он отстранил лицо:
– Будешь мое пиво? Что-то не осилю никак.
В амбаре разыгралась новая сцена.
Фотокор качался, окосев от битья, на нем уже порвали малиновый свитер и несвежую белую рубашку, оголив волосатую грудь, но тут… Что же увидели скинхеды?
Они увидели синие татуировки. Свастику унд орлов.
Остаток концерта певца уже не слушали, ребята заботливо сгруппировались вокруг фотокора, они вынимали из его головы осколки, отпаивали пивом, а Данила, затравленно искавший глазами Настю, тонко-тонко говорил:
– Братик, деньги будут, клянусь: купим тебе новый фотик! Да не переживай, с кем не бывает. Да оклемаешься! Ты же наш…
– Ой, а тебе и сюда попало! – заметил малолетка (опять это был
Кризис)
и
начал
выковыривать
непослушными
пальцами
привередливый осколок, впившийся фотокору в грудь, в свирепое око германского орла.
И тут – новая внезапность!
Пальцы Кризиса, всегда сыроватые, с обкусанными ногтями и даже обгрызенной кожицей, покопошились, а когда блестящая стекляшка была изъята, оказалось, что глаз у орла закрылся синим веком.
Татуировка размазалась.
– Так-так-так… – скучно проговорил Данила, этот дежурный тон не предвещал ничего хорошего. – Значит, все же ты заба-а-вник…
Он
смотрел,
как
сытая
чайка
смотрит
на
полуживую,
выброшенную на берег макрель.
Мы избавим читателя от подробностей дальнейшей расправы. Через сутки Данила и его бригада были взяты.
Вынуть шнурки, вынуть ремни, сдать и в камеру. А Степан Неверов вышел на чеченских террористов.
Курица-шахидка
Чеченцы. Чехи. Чичи.
Идея поехать в Грозный овладела Степой давно, несколько лет назад, когда он еще студентом пришел на Норд-Ост.
Степан Неверов стоял под ливнем, засматриваясь на голубизну. Афиша с ярмарочным лозунгом прикрывала холеное здание. По мокрой афише из прожектора, как из душа, сбегал голубой свет, выхватывая косой бег дождя. Одно окно в здании чернело. Выпавшая штора металась волной. Такие бесплотные, нематериальные здания встречаются. Река нежно посасывает рафинад Белого дома. Или Храм Христа Спасителя, увы недостоверный. Или «дом на набережной»после Большого Каменного моста, запористо углубившийся в скорбь.
И вот теперь этот театральный центр выбился в вожаки призраков.
Повалил снежок. Степан бродил по густому воздуху на узком отрезке для репортеров. Случайно он просочился вместе с журналистами за это ограждение и не хотел отсюда уходить. С двух сторон стояли железные барьеры. Сзади на ограждения напирали простые смертные. Впереди за ограждением манила фронтовая полоса.«Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет…» Еще хоть четверть века: ночь, темнеет впереди бочком БТР, и рыжий фонарь красит суету снежинок.
