— Нет, нет, — твердила она со страхом, и в то же время смеясь, — я заплаканная. Я вам не понравлюсь, — тихо добавила она, пряча свое лицо. — Отчего вы… так долго… не шли! Я буду служить вам, вести вашу переписку… я научусь печатать на машинке, я знаю пять языков — вы не прогоните меня? Когда вы так долго не шли, я все придумывала — сколько я сделаю для вас… а он все испортил, он говорил так, словно… словно я… А это неправда — я уже рассказала вам все… Я буду… я сделаю все, что вы скажете… я хочу стать хорошей…

— Встаньте, ради бога!

Она села на пятки, сложила руки, глядя на него в каком-то экстазе. Теперь… в ней уже не было сходства с той, под вуалью; и Прокоп вспомнил рыдавшую Анчи.

— Не плачьте больше, — пробормотал он мягко и нерешительно.

— Вы красивый, — с удивлением вздохнула она.

Он покраснел, буркнул:

— Идите… спать, — и погладил ее погорячей щеке.

— Я вам не противна? — розовея, шепнула она.

— Ни капельки!

Она не двинулась с места, взглянула на него глазами, полными тоски; и он склонился и поцеловал ее; она зарделась, вернула ему поцелуй так застенчиво и неловко, как если бы целовала впервые в жизни.

— Иди спать, иди, — смущенно проворчал он. — Мне еще надо… кое-что обдумать.

Она послушно встала, бесшумно начала раздеваться. Прокоп пересел в угол, чтоб не стеснять ее.

Она снимала одежду без стыдливости, но и без тени фривольности, просто — и естественно, как женщина в семейном доме; неторопливо расстегивает пуговицы, распускает шнурочки, тихонько укладывает белье, медленно стягивает чулки с сильных, совершенной формы ног; задумалась, потупила взгляд, по-детски шевелит длинными безупречными пальцами ступней; вот посмотрела на Прокопа, улыбнулась румяной радостью, шепнула:

— Я тихонько…

Прокоп в своем углу едва дышит: да ведь это опять незнакомка под вуалью! Это сильное, зрелое, прекрасное тело она; вот так же серьезно и изящно снимает она одежду, так же стекают ее волосы на спокойные плечи, так, именно так поглаживает она, согнувшись в задумчивости, свои полные прелестные руки, и так же, так же… Он закрыл глаза: слишком сильно забилось сердце. Разве не видел ты некогда, смыкая веки в жестоком одиночестве, как стоит она у тихой семейной лампы, поворачивает к тебе лицо и говорит то, чего ты никогда не слышал? Разве тогда, сжимая руки свои коленями, не подмечал ты сквозь сомкнутые веки движение ее руки, простое и милое движение, в котором — вся мирная, молчаливая радость домашнего очага? Раз как-то явилась она тебе: стояла к тебе спиной, склонив над чем-то голову; в другой раз привиделась читающей у вечерней лампы. Быть может, сейчас — лишь продолжение тех снов, и все исчезнет, когда ты откроешь глаза, и останется с тобой одно твое одиночество?

Он открыл глаза. Девушка лежала в кровати, натянув одеяло до подбородка, не спуская с него глаз, полных беззаветной, покорной любви. Прокоп подошел, наклонился над ее лицом, изучая черты его с пристальным нетерпеливым вниманием. Она поглядела вопросительно, отодвинулась, освобождая ему место рядом с собой.

— Нет, нет, — пробормотал он и легонько поцеловал ее в лоб. — Ты спи.

Она послушно закрыла глаза и, казалось, перестала дышать.

Прокоп на цыпочках вернулся в свой угол. Нет, не похожа, уверял он себя. Ему все чудилось — она следит за ним из-под опущенных век; это мучило его, мешало думать; нахмурясь, он отвернулся, потом не выдержал — вскочил, тихонько ступая, пошел проверить. Глаза ее закрыты, дыхания не слышно; выражение лица — милое и преданное.

— Спи, — прошептал он.

Она слегка кивнула. Он погасил свет и, расставив руки, на цыпочках, вернулся в свой угол у окна.

Протекли бесконечно долгие, тоскливые часы; Прокоп, как вор, прокрался к двери. Не разбудит он ее?

Заколебался, положив руку на дверную скобу; с бьющимся сердцем открыл дверь и выскользнул во двор.

Еще длилась ночь. Прокоп наметил направление между отвалами и перелез через забор. Спрыгнул, отряхнулся и пошел искать шоссе.

Дорога едва проступает во тьме. Прокоп вглядывается, дрожа от холода. Куда идти? В Балттин?

Сделав несколько шагов, он остановился; постоял, потупив глаза. Стало быть, в Балттин? Всхлипнул тяжко, без слез — и круто повернулся.

В Грогтуп!

Удивительно вьются дороги в мире. Сосчитай все свои шаги и пути — какой изобразится сложный узор!

Ибо каждый шагами своими чертит собственную карту земли.

Был вечер, когда Прокоп подошел к решетчатой ограде гроттупского завода боеприпасов. Это — обширное поле, застроенное корпусами, озаренное молочными шарами дуговых фонарей; еще светится одно-два окна; Прокоп просунул голову между прутьев решетки, позвал: — Алло!

Подошел не то привратник, не то сторож.

— Что вам? Вход запрещен.

— Скажите, пожалуйста, у вас еще работает инженер Томеш?

— А на что он вам?

— Мне надо с ним поговорить.

— …Господин Томеш не выходит из лаборатории. К нему нельзя.

— Скажите ему… скажите, что его ждет друг, Прокоп… я должен передать ему одну вещь.

— Отойдите от ограды, — пробурчал сторож и пошел звать кого-нибудь.

Через четверть часа к ограде подбежал человек в белом халате.

— Это ты, Томеш? — вполголоса окликнул его Прокоп.

— Нет, я лаборант. Господин инженер не может выйти. У него важная работа. Что вам угодно?

— Я обязательно должен поговорить с ним.

Лаборант, верткий, бодрый человек, пожал плечами.

— Извините, ничего не выйдет. Сегодня господин Томеш не может ни на секунду…

— Делаете кракатит?

Лаборант подозрительно фыркнул:

— Вам-то какое дело?

— Я обязан… предостеречь его. Мне надо поговорить с ним, отдать кое-что.

— Он просил передать это мне. Я отнесу ему.

— Нет, я… я отдам только в его руки. Скажите ему…

— Тогда, он сказал, оставьте это при себе.

И человек в белом халате повернулся, пошел прочь.

— Подождите! — крикнул Прокоп. — Отдайте ему! И скажите… скажите… — Он вытащил из кармана, протянул через решетку тот самый измятый, толстый пакет. Лаборант недоверчиво взял его двумя пальцами, и Прокопа охватило такое чувство, будто вот сейчас он оборвал какую-то нить. — Скажите ему, что я… жду его здесь, и прошу прийти!

— Я отнесу ему, — отрезал лаборант и ушел.

Прокоп сел на тротуарную тумбу. По ту сторону ограды стояла молчаливая тень, следила за ним. Ненастная ночь; голые ветки деревьев распростерлись в тумане, в воздухе сыро и знобко. Четверть часа спустя подошел к ограде невыспавшийся подросток с бледным, будто из творога, лицом,

— Господин инженер велели передать, что очень благодарны и что не могут выйти и чтоб вы не ждали, — заученно отрапортовал мальчик.

— Погодите! — нетерпеливо воскликнул Прокоп. — Скажите ему, что я должен говорит с ним: дело идет… о его жизни. И что я отдам все, что он захочет, только… только пусть он пришлет мне имя и адрес той дамы, от которой я принес пакет. Вы меня поняли?

— Господин инженер велели только передать, что они очень благодарны, — сонным голосом повторил мальчик, — и чтоб вы не ждали…

— Ах так, черт возьми! — скрипнул зубами Прокоп. — Тогда скажите ему, пусть придет, или я не двинусь отсюда! И пусть… пусть бросит работу, иначе… все взлетит на воздух, понятно?

— Понятно, — тупо сказал мальчик.

— Пусть… пусть выйдет ко мне! Пусть даст мне адрес, только этот адрес, и я тогда… все ему оставлю, ясно?

— Ясно.

— Ну, идите же, идите скорей, черт бы вас…

Прокоп ждал в лихорадочном нетерпении. Не… шаги ли это, там, за оградой? Он представил себе Дэмона, как тот, насупленный, кривя фиолетовые губы, всматривается в голубые искры своей станции.

А этот болван Томеш все не идет! Все возится — вон там, где светится окошко, — и не знает, не знает, что его уже обстреливают, что он торопливыми руками сам себе роет могилу, и… Не шаги ли это? Нет, никого.