Вирджиния взяла себе чашку, которую налила для гостьи, а ей налила кофе в бульонную чашку. Вирджиния садилась за стол, когда Беверли сделала невероятно большой глоток горячего напитка.

– Ну вот так, – сказала она, поставив чашку на стол. – Теперь рассказывайте мне все по порядку. С самого начала.

– Вчера я возвращалась домой на автобусе…

– Нет, нет, нет, начинайте раньше, – резко прервала ее Беверли, решительно покачав головой.

– Ну хорошо, – согласилась Вирджиния, стараясь, чтобы голос звучал ровно и не выдавал волнения. – Вчера я вышла из кабинета профессора Карсвелла…

– Раньше, раньше! – рявкнула Беверли. – Неужели вы думаете, что я смогу вам помочь, если вы не расскажете мне все?

После парочки фальстартов, подобных предыдущим, Вирджиния рассказала гостье, что произошло после того, как она в первый раз передала статью Карсвеллу. Беверли несколько раз еe прерывала, либо выкрикивая вопрос вроде: «А зачем вы ему отдали статью?», либо требуя еще кофе.

Происходящее начало угнетать Вирджинию, и она все чаще думала, не следует ли просто указать назойливой и наглой дамочке на дверь. Некоторые ее вопросы выглядели слишком бестактными и попросту излишними: «Что в точности сказал Карсвелл, когда протянул вам работу?», «Написал ли он что-то в самой рукописи?», «Где сейчас находится рукопись?»

– В шкафу, – ответила Вирджиния.

– Точно?

– Да. Я видела ее там прошлой ночью, и потом я закрывала шкаф после того, как…

Она замолчала и сделала глоток кофе, взяв чашку обеими руками, чтобы не было заметно, как они дрожат.

– После чего?

– Ну, в общем, что-то разбудило меня прошлой ночью. Не могу точно сказать что. Шум…

– Стоп, – прервала ее Беверли. – Назад. Начните с самого начала.

Вирджиния тяжело вздохнула, отвернулась и, стараясь не встречаться глазами с взглядом холодных и широко раскрытых глаз гостьи, рассказала ей все, что произошло минувшей ночью. Она попыталась было смягчить некоторые подробности, начиная с того момента, когда простыни сами собой поднялись с кровати, но Беверли схватила ее за запястье своей маленькой пляжной ладошкой, заставила смотреть прямо в глаза и рассказать все вплоть до того момента, когда она заперлась в ванной.

К концу рассказа Вирджиния была даже благодарна этой странной женщине за то, что та взяла ее за руку. Она вся дрожала и вновь впервые за утро ощущала жуткий озноб. Закончив, Вирджиния отдернула руку и сжалась, обхватив себя за плечи. В течение нескольких минут обе молчали.

– Хорошо, – наконец произнесла Беверли. – Теперь я вам кое-что расскажу. И, пожалуйста, не прерывайте меня. Просто слушайте.

Вирджиния открыла было рот, но гостья заставила ее замолчать, приставив к губам толстый короткий палец.

– Просто слушайте, – повторила она.

– Когда-то я была счастливой женщиной, – начала свой рассказ Беверли, – совсем не такой, как сейчас. Мой милый, честолюбивый муж очень меня любил. И сама я была умной и честолюбивой женщиной с весьма недурным голосом – возможно, и не таким, как у настоящей оперной примадонны, но, в общем, довольно приятное сопрано. Я была миловидна и обладала во всех отношениях сценической внешностью. Как бы ни сложилась моя жизнь, стала бы я профессиональной певицей или преподавала бы вокал, я мечтала об одном: посвятить свою жизнь любимому делу и прожить ее вместе с восхитительным человеком, который меня боготворил. И все это отнял у меня Виктор Карсвелл.

Я познакомилась с Джоном Харрингтоном в Провиденсе, когда училась на факультете искусств. Он зашел за кулисы после окончания студенческой постановки «Богемы», в которой я пела партию Мими, и преподнес мне красную розу. О чем-то подобном мечтает каждый певец с самого начала певческой карьеры, но я не могла предположить, что такое может произойти в моей жизни так скоро. Я ведь тогда еще училась на последнем курсе университета. В наши дни очень мало молодых людей, любящих оперу и в качестве своих кумиров избирающих оперных певиц. Признаюсь откровенно, Джон был далеко не тем принцем, о котором я мечтала, – он был очень худой, крайне нервный и впечатлительный. Он говорил так быстро, что даже после того, как он вручил мне розу, я не совсем поняла, что же все-таки произошло.

Наверное, он заметил, насколько я смутилась – притом на мне был грим чахоточной девушки, – и потому покраснел, извинился и уже хотел ретироваться. Но даже несмотря на то, что я не поняла ни слова из того, что он сказал, я была ему страшно благодарна и, увидев, что он уходит, окликнула его. Я смогла произнести лишь «Подождите!». Он обернулся. Это было самое прекрасное мгновение всей моей жизни.

Летом следующего года мы поженились и переехали в квартирку, располагавшуюся совсем неподалеку от университетского кампуса, на четвертом этаже старого дома, прямо над кронами деревьев. В теплые деньки мы любили распахивать настежь окна. Я стояла у окна и пела, а Джон сидел на пожарной лестнице с ноутбуком на коленях и работал. В основном мы жили на стипендию. Кроме того, Джон давал частные уроки, а я порой выступала на свадьбах и юбилеях. Конечно, мы были очень бедны, едва сводили концы с концами, но при этом мы были очень счастливы. К тому времени я успешно прошла прослушивание для нескольких небольших театров, а парочка довольно солидных исторических факультетов проявила интерес к Джону благодаря знакомству с главами из его диссертации. Мы были на пути к настоящему жизненному успеху.

Работа Джона была очень интересной и важной – совершенно новый подход к исследованию колдовства в Европе на пороге Нового времени. Джона нельзя было назвать нескромным человеком, но он прекрасно понимал, что занимается чем-то принципиально новым. Как-то, придя домой, он сообщил мне, что заведующий кафедрой охарактеризовал его работу как самый значительный труд в данной области со времени Кита Томаса. Мне подобный комплимент, естественно, ничего не говорил, однако Джон в течение нескольких дней после того Пыл, что называется, на седьмом небе от счастья и гордости.

Единственной тучей, омрачавшей наш горизонт, был диссертационный совет Джона. Я до сих пор не понимаю всех нюансов их политики, хотя, Бог свидетель, Джон много раз пытался объяснить мне, в чем там дело. Но я артистка, а не ученый. Из того, что он мне рассказывал, я уяснила, что там имела место какая-то межпоколенческая схватка, причем гораздо более ожесточенная, чем обычное соперничество между пожилыми профессорами и молодыми амбициозными аспирантами.

Виктор Карсвелл был самым неприятным представителем старшего поколения. Когда-то он сам был научной звездой, но теперь для него наступила пора заката. Джон объяснил мне, что Карсвелл занимается в основном лишь скрупулезными архивными изысканиями. Его уже начинало обходить молодое поколение, представители которого писали более смелые, интересные и новаторские работы. Эти ребята занимались тендерной историей, социальной историей, историей культуры, как, к примеру, и Джон. Большинство диссертаций, защищавшихся в Провиденсе, проходило без рецензий Карсвелла. Со временем у него вообще не осталось аспирантов, и он оказался вне диссертационных советов.

Проблема заключалась в том, что незадолго до того Карсвелл тоже заинтересовался проблемой колдовства на заре Нового времени в Европе. По словам Джона, Карсвелл просто собирал и переводил различные первоисточники по проблемам оккультизма. Причем он отбирал очень странные источники, ненадежные или незначительные, не добавлявшие ничего нового к пониманию эпохи, явно сфальсифицированные источники, которые в науке никто всерьез не воспринимал, писания сомнительного происхождения. Однако в силу совпадения тематики даже заведующий кафедрой Джона не мог не включить Карсвелла в совет по защите диссертации Джона. «Из соображений справедливости», – заметил заведующий кафедрой. Бесхребетный был человечишка.

Так или иначе, целый год жизни Джона, а следовательно, и моей превратился в настоящую пытку. Карсвелл сделал все, что в его силах, чтобы помешать Джону, на каждом шагу подставляя ему подножки. Он подверг моего мужа самым разнообразным бессмысленным и бесполезным испытаниям, заставлял его составлять безумно подробные примечания, которые уже давно никто не делает, подвергал сомнению практически все его утверждения, которые не были простой констатацией факта, а подчас даже и их. Он попытался помешать Джону получить грант для поездки в Европу, навалил на него непомерное количество лекционных часов, старался не допустить публикации отдельных глав из диссертации в журналах.