Через несколько минут они уже сидели на скамейке за длинным деревянным столом, открыв папку со снимками Джез, начиная с 1976 года, когда Джез было пятнадцать.

– Эти малыши – мальчики Фернанды и девочки Валери, – объясняла Джез. – Хейди, самая младшая из детей Фернанды, еще не родилась. Они приезжали сюда на несколько недель в то лето, и я все время снимала их. Необыкновенно приятно снимать маленьких детей, пока они еще не выросли настолько, чтобы позировать. Ты увидишь их всех в воскресенье, когда вся семья обрушится на нас, но никогда не узнаешь их по этим снимкам.

– Я уже видел их всех на фиесте, всех, кроме Хейди, но в ту ночь я был не в своей тарелке.

– Ты был настоящим ослом в ту ночь! – улыбнулась наконец-то Джез, и Кейси осторожно убрал папку, лежавшую на скамейке между ними.

Он уже был готов соблазнить эту девушку с острым язычком, такую печальную, изумительную, упрямую, насмешливую, соблазнить под любой крышей, включая крышу Сикстинской капеллы, думал он, начиная осторожно продвигаться по скамейке к ней поближе.

– Как бы то ни было, – заключила Джез, – Сэм их еще не видел. Молю бога, чтобы девочки не слишком выражали восторг по поводу его присутствия, но, вероятно, на это даже нельзя надеяться. А Фернанда, конечно, будет вести себя крайне глупо.

– Сэм? – Кейси перестал продвигаться по скамейке.

– Мне стало так жаль его, он остается совсем один в эту ночь под Рождество, со своей тоской по Австралии, и я пригласила его на сочельник и день Рождества.

– Очень трогательно с твоей стороны.

– Это выглядело бы неприличным, если бы я не сделала этого, – ответила Джез, и, как показалось Кейси, на лице ее промелькнуло выражение удовольствия от своей хитрости и изворотливости.

Он закрыл папку и пошел к полкам, на которых стояли остальные, расставленные по годам.

Он долго и нерешительно перебирал их, в совершенном потрясении от того, что услышал, и от того, что чувствовал. Он наугад выдвигал какие-то папки, стоя спиной к Джез, боясь повернуться, чтобы она не прочитала ревность, которая, он знал, была написана на его лице, ревность, которую он даже не имел права чувствовать. Никакого права.

– Что ты там копаешься? Давай посмотрим что-нибудь... а-а, я знаю... 1910 год, перед Первой мировой войной, – скомандовала Джез, вспомнив, как она однажды после обеда уговорила отца рассказать о прошедших временах и потом часами жила в фотографиях Хью Килкуллена.

– Давай посмотрим... 1910... Это должно быть на верхней полке, – произнес Кейси, чувствуя облегчение от того, что может несколько отвлечься от невеселых мыслей. Он поискал папку со снимками 1910 года и, когда наконец-то извлек ее, заметил еще одну, завалившуюся за полку и затерявшуюся между альбомами, в которых были отражены события на ранчо во время войны. Эта папка, в отличие от остальных, была коричневой и поэтому незаметна на фоне дерева. И он никогда бы не заметил ее, если бы не тянул время возле полок, дожидаясь, чтобы утихло чувство ревности, которое Джез могла бы прочесть на его лице.

– Посмотри, Джез, нашлась потерянная овечка. – И он положил найденную папку перед ней на стол. – Ты ее видела когда-нибудь? Она кажется совсем другой, не такая, как все.

– Нет! Никогда! Как странно, у нее даже размеры не такие, как у всех остальных. Подожди минутку, Кейси... Посмотрим, что на ней написано... «Эмилия Монкада-и-Ривера» – моя прабабушка! Это ее девичье имя. Она носила его до свадьбы с Хью Килкулленом. Посмотри, и дата есть – 1883. Он родился в 1864 году, значит, она тогда должна была быть совсем юной. Помоги мне открыть ее, ради бога, – возбужденно говорила Джез, борясь с завязкой, которая грозила рассыпаться в пух и прах от ее попыток развязать очень сложный узел.

Наконец лента поддалась, и Джез нетерпеливыми пальцами открыла папку. В ней было четыре отделения, и она сразу заметила, что все фотографии находятся только в двух, а другие содержат различные бумаги, карточки и письма, некоторые из них – на цветной бумаге.

– Не все в мире меняется, – вздохнула с удовольствием Джез, моментально догадываясь, что это были за послания. – Эмилия сохранила свои поздравительные открытки ко Дню святого Валентина. Посмотри, какие они красивые.

Кончиками пальцев она поднимала каждую открытку – искусно сделанные, ажурные, с рельефным рисунком карточки, рассматривала их старинные узоры и приоткрывала их, чтобы посмотреть на имена, написанные на них.

– У Эмилии в семье была репутация женщины, которая не прочь пофлиртовать. А вот, Кейси, посмотри, целая связка писем. Может быть, любовные. Надеюсь, они все от Хью Килкуллена. Вот эта ленточка слишком хороша и слишком туго завязана, чтобы попытаться ее развязать сейчас. Я бы не смогла снять ее, не повредив. А это что такое? – Она подняла два листа пожелтевшей бумаги. – Написано по-испански, посмотри, какой замысловатый почерк. Если бы я попыталась разобраться в нем, это заняло бы целый день, не меньше. Я умею говорить на том испанском, на котором говорят у нас здесь с работниками на ранчо. И прошла курс традиционного испанского в школе, но не думаю, что смогу перевести это. Это письма, присланные Эмилии... Ой, Кейси, они подписаны Хуанитой Изабеллой – моей прапрабабушкой! Она была дочкой Валенсии, той самой девушкой, на которой женился Майк Килкуллен, когда купил это ранчо. Как ты думаешь, почему Эмилия сохранила письмо своей свекрови?

– Может быть, там была целая куча советов, как сделать мужчин из рода Килкулленов счастливыми с точки зрения испанской женщины?

Джез подняла брови с выражением явной жалости к нему.

– Типично мужское замечание, начисто лишенное воображения.

Она осторожно положила все открытки и письма обратно в папку, вытащила фотографии, которые находились в других отделениях, и разложила их на столе. Какое-то время она и Кейси молча рассматривали фотографии, которым было уже за сотню лет.

– Как хорошо, что она надписала их, – наконец произнесла Джез.

– Какая большая семья! – удивился Кейси.

– И какие ужасные снимки! Боже мой, эти люди выглядят так, будто их сначала казнили на электрическом стуле, а потом набили чем-то. И освещение ужасное, их едва можно узнать. Здесь почти все члены семьи. Посмотри, это один из снимков Хью Килкуллена. Таким молодым я не видела его ни на одном из его фото. Наверное, Эмилия сделала этот снимок еще до свадьбы. Хотя тут мало что видно, он выглядит энергичным молодым человеком.

– Похож на твоего отца, только с темными волосами и усами, – заметил Кейси.

– Точно! По фотографиям Хью Килкуллена видно, что он намного опередил свое время. Даже если эти фото не такие уж хорошие, все равно это чудо, что они у нас есть. Взгляни, вот родители Эмилии, мои прапрабабушка и прапрадедушка с испанской стороны. Ирландские гены все же оказали доминирующее влияние, – вздохнула Джез. – Как было бы здорово, если бы можно было обнаружить какую-нибудь талантливую прабабушку.

– Тогда ты могла бы сказать, что все твои таланты пришли к тебе по женской линии.

– Конечно. Ну, а теперь давай все положим обратно. Я покажу их отцу, как только представится случай.

Джез закрыла папку, не решаясь перевязать ее лентой. Кейси поставил папку обратно на полку рядом с зелеными папками, побольше этой коричневой, в которых хранились снимки 1910 года.

– Мне кажется, Кейси, я никогда не чувствовала себя такой усталой, как сейчас, – сказала Джез. – Я только что поняла, что живу еще по времени Нью-Йорка – мой день начался добрый десяток лет назад. Лучше пойду и постараюсь заснуть.

– В следующий раз на поиски кладов я возьму с собой девушку, которая сможет продержаться, не засыпая, больше восьми часов, – проворчал Кейси, выключая свет в архивной комнате и запирая дверь.

Сколько очков ты заработал за хорошее поведение? – спросил он себя. Джез устало махнула рукой в воздухе, пожелав ему таким образом спокойной ночи, и отправилась в свою комнату. Две сотни? Нет, тупица, минус две сотни.