Она и не подозревала, как быстро научится распознавать опасность – и в Бостоне не меньше, чем в Манагуа. Казалось, в ней срабатывала особая антенна, настроенная на опасность, причем антенна эта была не в подсознании, а на подошвах, на острие локтей, да просто за спиной.

Повсюду, в любой возбужденной толпе, нередко склонной к насилию, сквозь которую целеустремленно пробирался Гэйб, мог оказаться человек с револьвером или бомбой, который выбрал жертвой именно мужчину или девушку с фотоаппаратом. На этой смертельной тропе бомбу могли швырнуть по самым разным причинам. Толпа опасна всегда, а стиль работы Гэйба требовал внедрения в нее как можно глубже.

Джез удавалось скрывать эти чувства от Гэйба. Она сказала себе, что должна либо примириться со страхом, либо вернуться домой, собрать волю в кулак или убраться.

Она решила остаться: куда страшнее казалась жизнь без Гэйба, чем страх перед какой-то гипотетической бомбой. Нужно занять себя, уйти с головой в работу, чтобы не осталось времени на раздумья. Остаться – значило отснять как можно больше метров пленки, и почти так же быстро, как Гэйб, и вовсе неважно, знает ли она, на какой стороне эти люди и почему они вышли на демонстрацию. Снимать – значило полностью погрузиться в работу, уметь выхватить яркий образ в любых обстоятельствах.

Джез стала лучше работать, по крайней мере, ей так казалось, и антенна в стопах ног, предупреждавшая, что следующий шаг может оказаться последним, беспокоила ее все меньше и меньше. Возможно, это просто совпадение, а может, дело тут в том, что она слишком долго носит грязные носки в грязных ботинках, не получая возможности выстирать их порой долгие дни. Грязные волосы, нестиранная одежда, сбитые ноги – Гэйба не волновало, как она выглядит или как пахнет: пока она рядом и не мешает ему – все в порядке. Только это имеет значение. Она носила за ним в пластиковом кофре запасные части для фотоаппарата и запасные объективы, заправляла пленку и заботилась о пакете с бутербродами и фляжке с питьем, когда он забывал о том и о другом. Он не привык к ассистентам, и ей приходилось бороться, чтобы что-то для него сделать, и, как правило, Гэйб отступал, оставляя за ней эту сферу.

Джез много снимала и для себя, делая снимки, которые никогда не увидит публика, но которые, как она чувствовала, куда ближе к эмоциональному центру событий, чем у Гэйба. Антенна за плечами становилась менее чуткой, едва глаза Джез выхватывали из толпы наиболее характерную группу людей, будь то в Тегеране, где студенты-шииты сожгли американский флаг, поднятый над американским посольством, или в Лейк-Плэсиде, когда американская хоккейная команда получила золотые медали.

В последние дни марта 1980 года, когда Гэйба невозможно было оторвать от пика Св. Елены, Джез, впервые за год оказавшись на Западном побережье, решила, что пробуждающийся вулкан куда менее важен, чем возможность навестить отца, с которым столько не виделась.

Перемены, как внешние, так и внутренние, которые произошли в дочери, ошеломили Майка Килкуллена. Та девушка, которую он против воли проводил в районы войн, восстаний и террора, его дочь, взросление которой он наблюдал день за днем восемнадцать лет, сдержанная, почти загадочная, спокойно-ироничная, полностью переменилась, познав первую любовь.

До встречи с Гэйбом она знала лишь две страсти: любовь к отцу и к фотографии. Во всех прочих аспектах Джез оставалась поздним цветком, нимало не спеша влиться в любовные игры взрослой жизни, безразличная к соблазнам больших городов или путешествиям; она умела радоваться прелестям жизни на уединенном ранчо, расположенном неподалеку от маленького городка, оставаясь ребенком, который, как подсказывало ему сердце, все еще нуждается в защите и покое размеренной повседневной жизни. Разве не она отчаянно сражалась с ним, отстаивая свое право жить на ранчо, вместо того чтобы поехать в школу-пансион? Разве не она каждую неделю, пока училась на первом курсе Центра искусств, стремилась домой, отказываясь от предложений, от которых любая другая девушка в ее возрасте только мечтает?

Джез беспокоила Майка Килкуллена уже давно. Он не сумел бы точно объяснить, что угрожает восьмилетнему ребенку после смерти матери, но знал, что существует прочная связь между самой страшной из возможных потерь и пассивным безразличием Джез к тому, что происходит за пределами ранчо. Он боялся, что дочь так никогда и не обретет той уверенности в себе самой, которую, по его твердому убеждению, могла дать ребенку только мать. С момента ее рождения и до самой смерти Сильвии Джез, несмотря на частые отлучки матери, росла под присмотром благодаря трем обстоятельствам: безграничной любви и преданности отца, самозабвенному уходу Рози и абсолютной эмоциональной отдаче Сильвии, когда она бывала на ранчо. Конечно, до идеального воспитания далековато, размышлял он, но другие дети лишены и этого.

Но после смерти Сильвии Джез, казалось, на много лет как бы застыла, не желая и не умея сделать ни одного шага без его поддержки. Годы ее юности прошли плавно и мирно, без бунтов и отрицания, что казалось странным, учитывая то, что он читал или слышал о поре созревания. Даже это длительное увлечение фотографией, предполагал Майк, как-то связано с потерей матери, поскольку только в нем, да еще в воспоминаниях, она могла снова обрести ее. Но воспоминания вянут быстрее, чем снимки.

И вот спустя только десять месяцев с той поры, как восемнадцатилетняя Джез так внезапно покинула дом, на ранчо вернулась взрослая женщина, а не прежняя девушка-ребенок. Эта женщина двигалась более уверенно, чем прежняя Джез, говорила больше и смелее, казалось, ей внезапно открылась вся абсурдность жизни, пришло понимание того, что в ней невозможно что-нибудь изменить, и она приняла это знание как должное, не скатываясь к цинизму. Она казалась более оживленной, чем прежняя Джез, и была в сотни раз менее склонна следовать его мнению, хотя и никогда не настаивала на своей безусловной правоте. Права она или нет и что думает по этому поводу отец – эти проблемы ее, похоже, не волновали. Все и так определится, само собой, а скорее не определится вовсе, так что куда проще признать, что ничего в этой жизни не изменишь, и смириться с этим.

– Хотя бы демократические убеждения тебе удалось сохранить? – резко спросил ее Майк.

– Конечно. Я просто не знаю, где можно было бы зарегистрироваться для голосования. – Джез скорчила гримаску, как бы сожалея, что теперь, когда она достаточно выросла, чтобы голосовать, они с Гэйбом носятся по всему миру, не засиживаясь ни на одном месте настолько, чтобы иметь постоянный адрес.

– В американском посольстве той страны, где ты бываешь чаще всего, – отозвался Майк, негодуя. Чтобы чувствовать себя прочно в округе Оранж, демократы не должны терять ни одного потенциального голоса.

– Значит, в Париже, – задумчиво проговорила Джез. – Париж давно стал центром фотожурналистики, со звездного часа «Пари матч», и остается им до сегодняшнего дня, хотя это и странно. Казалось бы, центр ее – Нью-Йорк, и все же Париж – это раскаленная точка.

– Хорошо, тогда зарегистрируйся в посольстве в Париже. В конце концов, ты можешь взять открепительный талон, если потребуется. Или ты считаешь себя только зрителем тех событий, что происходят на величественной сцене мира? А планета – всего лишь прекрасная декорация для съемок?

– Ты хочешь знать, заботит ли меня, кто победит? Не на выборах, а в более широком смысле? Конечно, заботит, папа, ведь если бы я об этом не думала, то просто не позволила бы Гэйбу заниматься его делом.

– Разве мы говорим сейчас о правах и обязанностях вольнонаемных рабочих?

– Да, о тяжком труде счастливых вольнонаемных, – улыбнулась в ответ Джез так, как никогда раньше не улыбалась, и отцовская ревность потребовала, чтобы он тотчас же забыл об этой улыбке.

– Скажи-ка, какого дьявола ты подстригла волосы? – раздраженно спросил он, намереваясь спросить совершенно о другом: почему она улыбается, как удовлетворенная сучка? Из всех физических перемен Майка больше всего раздражала в дочери эта: восхитительные волосы Джез, которые напоминали ему прелестную золотистую соболиную шкурку, были безжалостно откромсаны, остались лишь лохматые вихры уличного мальчишки.