Потянуло душком! А потом…

– Горим! – кричат. – Горим!

И точно – запылали царские палаты! Повыскакивал честной народ во двор в одном исподнем и ну огонь тушить! Тушили, тушили, три заповедных пруда до самого дна ведрами повычерпали, бездну красной рыбы погубили, но палат всё равно не спасли – погорели палаты дотла. А было это поздней осенью. И вот стоят Иван-царевич на Василиса Премудрая на горьком пепелище, трясутся от холода. Иван-царевич говорит:

– Эх, лучше было бы мне не жарь-птицу, а шапку-невидимку добывать! Тогда сейчас никто бы нашего позора не увидел! Ведь так, душа моя?

– Нет! – отвечает Василиса Премудрая. – Вовсе не так. Жарь-птица тоже хороша, особенно под белым винным соусом. Только до той поры надобно было ее не в палисандровой, а в железной клетке держать, тогда бы и пожара не было. Но разве ты меня когда-нибудь послушал?! – и смотрит презрительно.

Вот каковы они все, эти вредные бабы!

Была у ней красная шапка, ага. Она ж ведь сама лысая была, вот с того ту шапку и носила. А Серый на игле сидел, кололся, значит. А раньше он нормальный был: зайцев душил, овец, всяких ягнят – и жил, как все. А после, как связался с Красной Шапкой, так та ему и говорит:

– Ты мне траву носи, я покажу, какую. А дальше я сама умею. И клиентура уже есть, значит, всегда будут железно баксы, и самим на отъезд всегда хватит.

А он, тогда вахлак еще, спросил:

– Куда отъезд?

– А в вену, – Шапка говорит. – Только не в ту, что в Австрии, а просто в вену. Так! Лапу вытяни. Кулак сожми. Еще. Еще!

И закатила ему кубик. С того и повелось. Он ей траву носил, она ее варила. Клиентура была, отъезжали на славу. А после Серый вдруг заметил: товар стал пропадать! Вот утром есть, а к ночи уже нет. Он Шапке сказал, а она хоть бы хны. Тогда Серый смекнул – Шапка налево ходит – и стал ее пасти. Пас, пас…

И как-то раз перехватил ее в лесу и говорит:

– К-куда!

А Шапка:

– К бабушке. Вот, пирожок несу.

Серый принюхался… И точно! Пирожок намастырен! И он тогда…

Нет, виду не подал, а говорит:

– Ну что ж, иди, пенсионерам надо помогать.

А сам подумал: вот и хорошо, я вас сейчас обоих разом замочу! И побежал, и побежал, и побежал…

А к бабке прибежал – ему наколку дали, где искать, – и постучался, говорит:

– Бабуленька! Я твоя внучка. Товару принесла, открой!

А тихий, добрый голос отвечает:

– Дерни, милая, за веревочку, дверь и откроется.

Ну, он и дернул. И тогда…

Ка-ак полыхнет! Ка-ак долбанет! Его метров на десять отшвырнуло. Летел – орал. А лёг – и всё, готов.

И никакая это не бабка была, а автоответчик!

На третий день братва сошлась, закопали его, помянули честь по чести. А наезжать на Шапку не решились – у ней такая крыша оказалась, что ого! Так что на том всё и заглохло. Теперь только одно скажу: не дергай за веревочку, когда тебя попросят.

Жил-был у бабушки серенький козлик. Не, натуральный козел! Сто грамм выпьет – и пошел буянить: стол, стулья, шкаф перевернет, шторы порвет, обивку на диване зажует, окна побьет, дверь высадит. И поэтому бабка его никогда дома одного не оставляла, а за собой на веревке водила. А ходила она в лес, там клады искала. Нюх у нее был потрясный! На четыре метра в землю левым глазом, а правым и через свинец брала, такая была ушлая. Пока лукошко золота не наберет, домой не возвращается. Ну, на опушке, возле города, пустых бутылок сверху набросает, так и идет себе, никто ее не шмонает, не трогает.

Так это в городе. Но и в лесу у нее было тихо, волки к ней не совались, при ней же козел. А он такой: чуть что – по пять, по шесть братков за один раз на рога поднимал, вот они, волки, и не лезли. И еще они же, эти волки, бабке говорили: зря ты связалась с этим козлом, он лох, когда-нибудь тебя подставит, а мы б и без него тебя не тронули б, а брали б свой процент – и гуляй себе, рой. Вот так! И вроде б дело говорят… Но бабка за козла держалась. И то: он ей почти что даром обходился, только корми его, и все.

Э, кабы все! Так он, козел, еще и пил! И где он взял тогда сто грамм, и как это она тогда его не доглядела? Но взял, козел, и так неладно взял, так разошелся, разгуделся, что соседи сразу вызвали наряд, наряд пришел, устроил обыск, и как надыбал бабкино добро… Ну, золотишко, да! О, тут пошла раскрутка, и очные ставки, и выезд на место, и этот, следственный, как его там, эксперимент… И что и говорить, урыли бабку бы. Да тут вдруг волки за нее заступились, где надо, подмазали, где надо, засушили, и все пошло тип-топ: бабку сразу перевели в свидетели, а потом и вовсе в потерпевшие, мол де козел, мол, понуждение, ну и тэ пэ. И дали этому козлу десять лет по копытам и пять по рогам. Во загремел! А бабка навострилась в лес и стала на волков клады искать, за три процента, но не им, а ей, мало, конечно, больше обещали, но это все же лучше, чем на зоне срок мотать, вот бабка и была довольна… Покуда вчера не узнала, что это они, волки, ее козла тогда и напоили, они же и патруль вызвали, и понятыми при обыске были, наркоту и прочие улики подбрасывали. Ну разве это волки, а? Не, натурально серые козлы, тому козлу в полный комплект!

Была у зайки хаза лубяная, а у лисы ледяная. И вот пристала к нему рыжая: давай, давай меняться! Я, говорит, тебе еще доплату дам, два мешка моркови. Ни покою, ни проходу не дает. И задурила она ему голову. Согласился зайка, взял доплату, оформили они бумаги, переехал зайка, обустроился, сел есть морковь…

А она мороженая! Ну, это и понятно – хаза ж ледяная. Опечалился зайка, морковь на помойку выбросил и думает: обула его рыжая, нужно обратно меняться. Но боязно! Лиса, так зайка думает, сразу начнет орать, что это он сам морковь испортил, поморозил, да и еще свидетелей к этому делу приставит и выставит его последним дураком. Так что лучше молчать и терпеть. Тем более, что ледяная хаза, чего и говорить, сама по себе неплохая – погреб, два выхода, чердак, есть где спрятаться, есть где уйти.

Но тут еще беда! Пришла весна, и растаяла та ледяная хаза. Ну, тут зайка вконец осерчал, пошел к медведю. Пришел и говорит: так, мол, и так, обула его рыжая со всех сторон, и потому хочет он договор с ней расторгнуть и обратно в свою лубяную хазу возвратиться, айда, медведь, лису прогоним!

Но медведь на эти речи только отмахнулся, а взял зайкин обменный ордер, прочитал его, потом на просвет рассмотрел и говорит:

– Бумага не горбатая, все гладко. Но уж если ты, косой, такой настырный и все равно хочешь на лису наехать, то сперва, чтоб было по закону, нужно так: верни ей доплату.

– А где мне ту доплату взять? – удивляется зайка. – Морковь была мороженая, я ее выбросил.

– Ну, это не мое дело, – говорит медведь. – А по закону так: что прежде взял, то теперь отдавай. Мороженую взял, мороженую и отдавай.

– А где я ее летом поморожу?

– Тогда сиди и жди зимы. Поморозишь, придешь. А пока пошел вон!

И выставили зайку из берлоги. Ну, зайка еще к волку сходил, к бобру, к еноту… И видит: нет, по закону ничего не получается, все у них, в лесных верхах, повязано, все схвачено, по судам затаскают, совсем разорят. Остается одно – идти к братве, там правду искать. И, недолго думая, пошел к петуху.

Петух был крутой, горластый. Выслушал он зайку, говорит:

– Не печалься, косой. Мы эту рыжую быстро построим.

После взял, что было по этому случаю нужно, и пошел. И зайка рядом с ним идет. Петух кричит:

Несу стингер на плечи,

Хочу лиску замочить!

Услыхала это лиса, испугалась, убежала. А зайка да петух в лубяную хазу зашли и стали там жить, поживать. Вот месяц миновал, второй… И дурная слава о зайке пошла, стали его хазу притоном называть и подальше ее обходить. Прознал про то медведь, разгневался.

– Я, – заревел, – таких безобразий у себя в лесу не потреплю! Ишь, до чего распустились!