Шеппард поразмыслил секунду.

– Тогда Эбботт был там и всё видел.

Смит кивнул.

– И удрал, как только всё пошло не так.

– Стрельбы он наверное не предполагал. Думал, того человека просто арестуют и выпустят в участке, как только всё выяснится.

Смит с Шеппардом были правы. Эбботт наблюдал, прислонившись к автомату «Нестле» – наверху лестницы, ведущей на Ватерлоо-роуд.

Увидев пистолет Клиффорда, он выхватил свой и взял его на прицел. Но откуда-то появились девушка со старушкой и перекрыли ему линию огня. А потом Клиффорд выстрелил и бомж полетел на пол.

Эбботт убрал пистолет в кобуру и стал спускаться. Потом заметил мужчину, с открытым ртом уставившегося на него.

– Вы на автобус? – спросил Эбботт.

– Э-э, да, – выдавил тот, – на этот, э-э, как его, шестьдесять восьмой.

Цветом прохожий уже сравнялся с побелкой.

– Пройдусь с вами, – предложил Эбботт.

Прохожий сглотнул и кивнул. Они спустились, повернули направо и вышли со станции. Прохожий не издавал ни звука, он даже не смотрел на него. Его трясло.

– Всё, что от вас требуется, – мягко сказал Эбботт, – это сесть на автобус и уехать.

Шестьдесять восьмой подошёл почти сразу.

– Вот и всё. Вы ведь везунчик? На скачках играть не пробовали?

Прохожий поспешно поднялся на автобус, чуть не споткнувшись. Эбботт проводил его взглядом. Мужчина сидел неподвижно, будто примёрзнув к сиденью.

– Билеты, пожалуйста, – обратился к нему кондуктор.

Мужчина невидящим взглядом смотрел перед собой.

– Билеты, пожалуйста, – кондуктор наклонился поближе.

– Тот человек…у него пистолет, – глаза мужчины наконец сфокусировались, – Говорю вам, у него пистолет. И глаза вот такие.

– Слушай, парень, мне некогда, – кротко сказал кондуктор, – Куда тебе надо?

– Не знаю, – мужчина снова и снова переживал приключение своей жизни. Проза жизни меркла на фоне героических фантазий. Позже он пойдёт в полицию с неточной и искажённой историей.

Эбботт тоже не знал, куда идти. Возвращаться не хотелось, требовалось развеяться. Мозгу, как перегрузившемуся компьютеру, требовалась пустая программа.

Взял такси до Эрлс-Корт. Там всегда бывают какие-нибудь выставки. Подойдёт любая.

…Место казалось неживым, закрытым и перегороженным. Казалось, всё здесь вымерло уже несколько лет назад.

Он не спеша вышёл на Олд-Бромптон-роуд, прошёлся до Лилли-роуд и оказался перед Вест-Сентер-отелем. Там ему удалось найти идеальное развлечение, свою идеальную пустую программу: шахматный конгресс.

В Англии в шахматы играют в условиях, приближённых к спартанским. Тут условия были почти роскошными. Под конгресс отвели три огромных помещения. В одном проходил турнир гроссмейстеров, в другом – открытый турнир. В третьем были установлены демонстрационные доски, где игру гроссмейстеров комментировали мастера и просто сильные игроки. Эбботт направился именно туда. Он устроился в кресле и скоро потерялся среди проходных пешек, слабых клеток, угроз слоном в варианте дракона и прочих тонкостей игры, которую Чандлер называл самым большим пожирателем человеческого интеллекта после рекламного бизнеса.

По странному совпадению на тот же конгресс занесло и министра. Благое намерение навестить жену отправилось обычным путём благих намерений, как только он оказался в палате. Уже через пару минут он пытался найти благовидный повод, чтобы сбежать из этой пропахшей цветами и смертью комнаты с белыми стенами.

У чёрной красотки спектакль в пять, но если зайти к ней в без четверти четыре…или даже к четырём, можно успеть… Даже в полпятого…Её выход во втором акте…может приехать в театр не раньше пяти… Тут до него дошло, что жена обращается к нему.

– Побудь со мной, – попросила она сжимая его руку. Голос её был слабым, ладонь – холодной и влажной, – Не оставляй меня.

– Разумеется, не оставлю. Разумеется. Вот только должен на шахматный конгресс заглянуть. Ну тот, в Фалхэме.

– Не иди.

– Но я дал слово. И это мои избиратели. Давай так – выйду на полчаса – и сразу обратно.

– Останься. Пожалуйста.

Она внезапно ощутила приближение смерти. Смерть была уже здесь, в этой комнате, она знала это. Чувствовала её присутствие, хоть и не могла видеть. И не ветер шевелил занавеску – за нею пряталась смерть. Она не увидит её, смерть не покажется просто так. Смерть будет ждать, пока она не заснёт, потом выйдет и унесёт с собой на крыльях тьмы.

Но пока она не спит, пока держится за руку мужа, пока говорит с ним, смерть не посмеет показаться. Пока она не спит, смерть так и будет сидеть за занавеской. Накатывала сонливость, но она крепче держалась за руку мужа и возвращалась в реальность.

– Я ненадолго, обещаю.

– Она не посмеет вылезти, пока ты со мной.

– Кто не посмеет?

– Она. Видишь, занавески?… Она не хочет ждать.

Бредит. Он погладил её по руке.

– Скоро буду, – обещал он, осторожно высвобождая руку.

На глаза ей навернулись слёзы. В последнее время она очень ослабела, часто плакала, так что особого внимания он не обратил.

– Не уходи, – прошептала она, – Пожалуйста.

В Фалхэме министр был в полпятого. Позвонил. Постучал в дверь. Никого. Вздохнул. Ладно, положим он и не особо надеялся застать её. И что теперь? Возвращаться не хотелось. В конце концов, можно и вправду сходить на этот конгресс. Шахматы министр не любил, все его познания в этой области сводились к тому, как переставляют фишки, однако ж всё лучше, чем возвращаться в больницу.

Он припарковался в подземном гараже, поднялся на конгресс, где его приветствовали организаторы. Понаблюдав пару минут за игрой гроссмейстеров, он перешёл в демонстрационный зал и сел слушать комментарии экспертов, ни слова из них не понимая.

– Очень хорошо, – похвалил он, – Весьма впечатляет.

Эбботт сидел в том же зале, но не замечал министра, а министр не замечал его. Если б не это, они бы непременно узнали друг друга.

Потом министра пригласили в офис менеджера выпить шампанского. По дороге он доброжелательно улыбался десяткам людей, которых, насколько ему помнилось, видел впервые. Рассеянно погладил по голове попавшегося ему карлика, приняв его за ребёнка.

В офисе он был оживлён, много и убеждённо говорил ни о чём, а два больших бокала в высшей степени сухого и в высшей степени недурного шампанского определённо подняли настроение. После уместного перерыва и уместных протестов, он согласился на третий бокал.

На обратном пути министр чувствовал себя бодрым и отдохнувшим. Если повезёт, и, если жена уже спит – сегодняшний сеанс ужасной палаты можно считать законченным. Не повезло (или всё-таки?). Жена не спала. Она умерла.

Это было шоком. Он ждал её смерти уже несколько недель, и всё равно она оказалась для него шоком. Большим, чем он себе представлял. Он почувствовал себя слабым и разбитым. Доктор предложил ему успокоительное, министр отказался (самое то: смешивать седативные с алкоголем) и поехал домой.

Дом казался опустевшим. Он был таким ещё с тех пор, как жена легла в больницу. Но теперь она уже не вернётся, и это придавало пустоте новое измерение. Квартира была пустой и, удивительное дело, гулкой. Повсюду висели ковры, тяжёлые занавеси – и всё равно казалось, что любой звук отдаётся эхом в углах.

Что ж, теперь он свободный человек – впервые за двадцать лет. Министр посмотрел в зеркало. «Теперь ты свободный человек».

Но чувствовал он себя не свободным – одиноким. Странно, но ему не хватало её. Впрочем, этого следовало ожидать. Проживи двадцать лет с собакой – тебе её тоже будет не хватать. А жену он любил – в той мере, в какой вообще мог любить кого-либо, кроме себя. В какой-то момент сентиментальности он даже пожалел, что так и не смог стать ей хорошим мужем.

В десять надо будет заехать за чёрной красоткой. Придётся, разумеется, соблюдать осторожность. Если пойдут слухи… Люди этого не поймут.

Николая Николаевича Нежметдинова, руководителя русской делегации, Нджала встречал водкой и распростёртыми объятиями. Первые полчаса беседа велась вокруг выпивки и женщин – двух тем, как знал Нджала, особенно близких сердцу Николая Николаевича. Чего он не знал – так это того, что для Николая Николаевича и то, и другое было лишь компенсацией за скорбь нашего всё более скорбного мира – и в то же время частью этой мировой скорби. Это была очень русская мысль, для Нджалы, при всей своей проницательности, непостижимая.