– Никогда! – ответил я. – Надо же хоть раз проучить, этих грабителей!

– Проучим ли мы их?

– А как же, они получат выговор.

– Не вечно же начальником заставы будет этот толстопузый. Еще раньше, чем мы будем возвращаться, могут назначить другого, и тот будет так же грабить.

– Знаешь, если тебя послушать, так выйдет, что мир населен одними разбойниками! – раздраженно воскликнул я.

– Не одними разбойниками, а все же несправедливости в нем достаточно… Однако, знаешь, что я хочу тебе сказать? Если ты стоишь на своем, давай перейдем реку повыше и совсем минуем дорогу.

– Пустое ты говоришь! – вмешался в разговор пастух. – В прошлом году мы также вот верхами шли, через Джариах прошли, до самого Дзауга в глаза не видали государственной дороги, и все-таки казаки нас догнали и потребовали с нас вдвое больше…

– Как? Вы вовсе не шли по государственной дороге и с вас все-таки взыскали деньги?… – спросил я пораженный.

– Клянусь, что так! – подтвердил пастух.

Я уже готов был принять предложение Симона, чтобы самому убедиться в существовании такого разнузданного взяточничества, но, к сожалению, мост, которым пользовались без пошлины, оказался разрушенным инженерами, а вода в реке была высока, и я утвердился в решении ехать во Владикавказ. В это время к Балте с грохотом подъехал экипаж, и из него выскочил сам г. Делакруа.

Я объяснил ему все, рассказал про наши беды, и он сделал строгий выговор начальнику заставы.

– Милостивый государь, вы должны уметь разбираться в людях, не все ведь одинаковые! – добавил он, между прочим.

Я просил не исключения для себя, а справедливости для всех, и потому, не выдержав, сказал:

– Господин полковник! Я прошу не снисхождения к себе, а законных действий!

– Странный вы человек! – усмехнулся он. – Не можем же мы поступать одинаково с вами и с какими-то там мужиками!

– Я полагаю, что закон для всех должен быть одинаков, исключения здесь неуместны.

– Сколько ни говорите, никогда этого не будет! – покачал он головой.

Мы еще долго беседовали, и кончилось тем, что с нас вовсе не взяли положенного налога, как ни старался я соблюсти общий для всех порядок.

Миновав эти места, мы подошли к пригородным лугам Дзауга. Тут нам предстояло вести переговоры с арендаторами пригородных пастбищ.

Перед нами раскинулось широкое Пуртузское поле, затянутое белесо-дымчатой пеленой. То была дымка над Дзаугом, переименованным русскими во Владикавказ.

Баранта, измученная двухдневным переходом и изголодавшаяся, прильнула к сочной траве. Пастухи тоже вздохнули свободней, так как за Дзаугом легче было отражать беды, всюду гнавшиеся за нами. Тут все зависело только от храбрости этих молодцов.

Мы стояли на широком поле, по одну сторону которого протекал Терек. Стремительный и пенистый у своего истока, он, спустившись в равнину, разливается вширь и с тихим рокотом катит свои мощные волны. Сама эта местность подсказывает человеку, как ему надлежит поступать.

Из Владикавказа к нам навстречу выехало несколько всадников.

– Чьи стада? – спросили они.

– Наши! – ответил один из пастухов.

– Кто старший над вами?

Тот указал на меня.

Всадники подъехали ко мне, объявили мне, что в сутки мы должны уплачивать за корм по одной копейке с овцы, и спросили, когда мы собираемся сняться с этих мест.

У нас было решено держать отары на этом поле три дня, так как нам предстояло в дальнейшем восемь месяцев скитаться по долинам и лугам и следовало закупить в городе кое-какие необходимые вещи, как, например, кожу на чувяки, рубахи, а также продать там холощеных баранов. Всадники протянули мне какую-то бумагу и сказали, что в ней обозначен день нашего прибытия.

Я взял бумагу и с изумлением прочитал в ней, что мы прибыли первого сентября, тогда как на самом деле это было шестого сентября.

– Вы, вероятно, ошиблись, – сказал я, возвращая бумагу, – сегодня шестое сентября, а в бумаге сказано первое.

– А ну-ка, покажи, – сказал один из всадников, соскочил с коня и, наклонившись к самому моему уху, шепнул: – Молчи, получишь красненькую!

Я сперва удивился, не понял, за какие услуги он мне сулит красненькую, но тут же сообразил, что это одна из форм бесчеловечного грабежа бедных пастухов. Дело в том, что, отправляясь на зимние пастбища, пастухи, обычно не знающие русского языка, нанимают себе переводчика, который сопровождает их в пути. Такие переводчики, как правило, бывают из среды, близко соприкасающейся с чиновничеством, они быстро перенимают его нравы, с пятого на десятое понимают русский язык и потом бессовестно грабят своих братьев.

– Ты ошибся, дружище! – ответил я, – по копейке с овцы в сутки составит с тысячи голов десять рублей, а за пять суток пятьдесят рублей, у меня же их гораздо больше.

– А мы с твоей отары ничего не возьмем, – снова шепнул он мне!

– Бога ты не боишься, нехристь ты этакий! – вмешался подошедший Симон. – Получай, сколько полагается, и убирайся.

– Сам убирайся, кто тебя спрашивает? Забыл, с кем разговариваешь? – крикнул подрядчик.

– Ты лучше помолчи, а то… – угрожающе надвинулся на него один из пастухов. – Помолчи, говорю, а то враг мой не погибнет быстрей, чем я стащу тебя с лошади…

Всадник нахмурился, сплюнул и, повернув коня, поскакал в город.

– Скоро же он убрался! – сказал Симон.

– Помнит, видно, прошлогоднюю историю! – заметил второй пастух.

– А какую историю? – спросил я.

– В прошлом году был у меня переводчик. Он, оказывается, заранее сговорился с подрядчиками и взыскал с нас плату на целых шесть дней больше положенного.

– Вы пожаловались? – спросил я.

– Пожаловались, как же не пожаловаться, – с горькой усмешкой сказал один из пастухов.

– И что же?

– Да все то же! Продержали нас три дня в тюрьме и за эти три дня взыскали плату, потому что товарищи наши не хотели бросить нас на произвол судьбы и стояли со стадом.

– И за те дни, за лишние, тоже взыскали?

– И за те взыскали.

– А разве вы не могли свидетельскими показаниями доказать, что документ был подложный?

– А как докажешь? Мы не знаем по-русски, а в бумаге, выданной ими, день прибытия был обозначен неверно, на шесть дней раньше… На суде эта бумага против нас бы обернулась.

– Если бы даже кто и мог подтвердить правду, все равно на суд бы не явился! – добавил Симон.

– Почему?

– Кому охота связываться с ними и лезть в беду!

– Ну, что ты, разве свидетелей арестовывают?

– К такому счастливцу, как ты, все одинаково милостивы, – и люди, и бог, а для нас, горемычных, правды не сыщешь. Редко какой справедливый человек пожалеет мохевца, а то всегда получается так, что он виноват…

– Знали бы мы, по крайней мере, язык, тогда, может быть, и сумели бы защититься. А то ведь они говорят по-своему, мы – по-своему. Надоест им слушать, затопают на нас ногами и выгонят вон, и некому заступиться за нас!

Так, разговаривая, дошли мы до нашей стоянки. Я решил переодеться и сходить в Дзауг, чтобы довести до сведения тамошних властей о нарушениях в их ведомстве. Я был уверен, что начальство обратит внимание на мой рассказ, постарается изменить порядки, гибельные для народа и нежелательные для властей. Но представьте себе мое изумление, когда слова мои оказались гласом вопиющего в пустыне.

Слова мои долго служили развлечением для аристократических салонов Дзауга; там с улыбками передавали из уст в уста историю о том, как сын генерала ходит за стадом с пастушеским посохом в руках.

Через три дня мы миновали Владикавказ и у нас произошла первая стычка с Сунженскими казаками.

Мы повздорили с ними из-за дороги. Мы имели право по закону следовать по ее обеим сторонам на расстоянии тридцати саженей бесплатно. Они же не пропускали нас.

Закон разрешил нам это, но что значит закон для них? Они все дела решают по своему разумению и произволу, а пастухи в этих случаях беззащитны, так как им некуда обратиться, и, находясь в пути, они не могут до конца проследить за делом.