При таких обстоятельствах вооруженное столкновение оказывалось только отсроченным, несмотря на каппельский мир. Раньше или позже, но война была неизбежна.
Цвингли и его партия давно уже готовились к войне. Реформатор составил план будущего устройства Швейцарии, по которому единство последней должно было быть основано на совершенно новых началах. Как церковь он возвратил к первоначальной основе – к общине, так он хотел поступить и с государством, и не только с тем или другим кантоном, но и со всей швейцарской конфедерацией в целом. Цвингли считал в высшей степени ненормальным, чтобы маленькие невежественные старые кантоны имели на сейме по месту и голосу такое же значение, как и большие могущественные города. Он первый возымел мысль дать швейцарским кантонам общее управление, подобное той представительной демократии, которая только недавно, через три столетия, действительно одержала победу; уничтожить неестественное преобладание старых кантонов, освободить от их власти ландфогства, а большим кантонам дать такое положение, которое соответствовало бы их пространству, силе и образованию. Швейцарская конфедерация получила бы, таким образом, новый центр тяжести и вместе с этим было бы достигнуто господство одного религиозно-политического принципа.
Но для осуществления этой идеи необходимо было энергическое взаимодействие всех сил, необходимо было, чтобы и Цюрих и Берн вполне прониклись планом реформатора. А этого-то, как оказалось, и не произошло.
Не только в Берне, ревниво смотревшем на возвышение Цюриха, но и в этом последнем планы реформатора разделяли не все. В большом и малом совете еще в 1528 году было немало людей, приверженных к старым обычаям. Цвингли добился очищения советов, настояв на уничтожении избирательных привилегий дворян, но этим самым восстановил их против себя. Другие влиятельные классы города также были недовольны реформатором – из-за того, что ввиду дороговизны и недобросовестного отношения к покупателям он подверг мельников и пекарей строгому полицейскому надзору и ввел казенные весы для взвешивания муки и хлеба. Таким образом, в среде самих цюрихцев, до сих пор восторженно следовавших за своим духовным вождем, образовалась сильная оппозиция, которая, при случае, не замедлила оказать парализующее влияние на задуманные им предприятия. Тем не менее, влияние Цвингли, особенно в преданном ему тайном совете, было еще настолько велико, что Цюрих готов был первым начать войну с католическими кантонами. Цвингли был убежден, что как император в Германии, так и католики в Швейцарии замышляют войну с протестантами. При таких обстоятельствах задача хорошего политика заключалась в том, чтобы предупредить их нападение. На тайном заседании наиболее влиятельных и преданных ему членов совета реформатор развил свои соображения, представив при этом план будущего устройства Швейцарии. После тщательного обсуждения предложение Цвингли было принято и затем сообщено представителям от городов, заседавшим в Аааргау.
Но и на этот раз Берн решительно высказался против наступательной войны. Он рассчитывал обойтись более мягким средством – прекратить подвоз провианта в лесные кантоны, надеясь через это восстановить народ против правящих олигархов. Остальные города присоединились к мнению Берна, и после долгих протестов цюрихские уполномоченные вынуждены были также подписать это решение.
Цвингли был страшно потрясен этим известием. Он ясно видел все последствия этой бессмысленной и жестокой полумеры и в своих проповедях не раз открыто выражал свое негодование. “Кто не боится объявить другому, что он должен пасть, тот должен вслед за словом пустить в ход и кулак”, – говорил он в праздник Троицы, когда в церкви было прочтено известие о состоявшемся решении городов. “Если он не ударит сам, то это сделает другой. Вы отнимаете у 5 кантонов средства к жизни, как у преступников, а между тем боитесь объявить войну. Вы морите голодом невинных и полагаете, что соблюдаете мир. Но этим вы сами доказываете, что у вас нет достаточно причин, чтоб наказать их, и вынуждаете их взяться за оружие, чтобы не умереть с голоду”.
Реформатор и на этот раз оказался прав. Крик отчаяния и негодования поднялся в долинах и горах внутренней Швейцарии, когда разнеслась весть о принятом в Аааргау решении. Берн полагал, что эта мера возбудит народ против его вожаков, вызвавших ее своею неуступчивостью. Но на деле случилось как раз противное. Народ видел только непосредственных виновников своего несчастия и сконцентрировал на них всю силу своего озлобления. Война вспыхнула бы немедленно, если бы католические власти не считали более выгодным подождать. Они знали, что в среде их противников господствуют несогласия и выжидали наиболее благоприятного момента.
Действительно, роковое решение, сплотившее католиков, действовало на реформатов, как разъедающий яд. В городах народ громко роптал на своих правителей. В Цюрихе партия, враждебная реформатору, осмелилась громко обвинять его как виновника всех несогласий, возбуждающего швейцарцев к братоубийственной войне. Некоторые не стеснялись даже приписывать ему и эту злополучную меру, против которой он так энергично выступал.
Таким образом, в то самое время, когда Цюриху нужнее всего была твердая руководящая рука реформатора, влияние последнего пошатнулось. На карту было поставлено все его реформаторское дело, все его великие планы относительно дальнейшей судьбы Швейцарии, а между тем он не мог более противодействовать проискам пенсионеров и личных врагов, грозивших уничтожить все плоды его долголетних усилий. При таких обстоятельствах он не считал возможным оставаться долее в Цюрихе и 20 июля явился в совет просить своей отставки. Просьба эта благодаря своей неожиданности произвела потрясающее впечатление. Не только друзья, но даже враги Цвингли не могли примириться с мыслью, что Цюрих, живший до сих пор его идеями, обязанный ему своим величием, может лишиться своего духовного пастыря. Депутация из первых лиц республики немедленно отправилась умолять его оставить свое намерение, и Цвингли, наконец, уступил. Три дня спустя реформатор снова явился в совет и, глубоко взволнованный, объявил, что готов по-прежнему служить городу “до последнего дыхания”.
Слова эти не были фразой. Цвингли ясно видел, к чему клонилось дело. Он понимал, что, несмотря на начатые переговоры о мире, кантоны втайне замышляют войну, что Цюрих за этими переговорами только теряет драгоценное время и идет навстречу страшной катастрофе. Томимый мрачными предчувствиями, он решился испробовать последнее средство. Ночью он тайно отправился в городок Бремгартен, где велись переговоры о мире, и здесь, в доме проповедника Буллингера, попытался еще раз объяснить истинное положение вещей бернским уполномоченным. Он доказывал им, что без войны прочный мир с католиками невозможен, что если снять теперь блокаду, то они станут еще заносчивее и что не следует предоставлять им преимущества наступательных действий. Его выслушали внимательно, но он чувствовал, что его слова останутся гласом вопиющего в пустыне.
Только на рассвете Цвингли оставил Бремгартен. Буллингер провожал его до цюрихской границы. Реформатор был глубоко взволнован. Три раза он прощался со своим молодым другом и наконец, со слезами на глазах, расстался с ним. “Мой дорогой Генрих, да хранит тебя Бог! Оставайся верным Господу и Его церкви!” – таковы были последние слова, сказанные реформатором Буллингеру, точно в предчувствии того, что последний скоро станет его преемником.
И в самой природе совершались вещи, которые наполняли умы мрачными предчувствиями. Суеверные люди распространяли слухи о каких-то необыкновенных знамениях в природе, предвещающих кровопролитие и другие бедствия. В августе на небе появилась комета с необыкновенно длинным хвостом. Цвингли рассматривал ее однажды вечером на кладбище вместе с аббатом Мюллером из Веттлингена. “Что означает эта комета?” – спросил Мюллер. “Она освещает путь к могиле мне и многим добрым людям, которые хотели бы видеть торжество правды и справедливости, – ответил реформатор. – Церковь подвергнется многим испытаниям, но не бойтесь: вы не будете оставлены Богом”.
