Маленький Герольд послужил поводом также к сближению между матерью и Цвингли. Способный мальчик, учившийся в городской школе, обратил на себя внимание реформатора, который очень полюбил его, сам заботливо следил за его развитием и отправил потом в Базель для усовершенствования в науках под руководством Глареана. Ему же он посвятил написанные в 1523 году “Некоторые правила о воспитании благородных юношей”, сочинение, свидетельствующее о замечательно здравых педагогических принципах реформатора.
Участие, выказанное последним к мальчику, приобрело ему расположение матери. Она была усердной слушательницей Цвингли, когда он проповедовал в соборе или женском монастыре, прониклась его идеями и, несмотря на его духовный сан, решилась отдать ему свою руку еще в то время, когда безбрачие духовенства не было отменено официально. Они обвенчались, однако, тайно, чтобы не подавать повода к пересудам (такие тайные браки, “Gewissensehen”, часто практиковались в среде порядочного духовенства до реформации), и только в 1524 году, когда уже было несколько женатых священников, Цвингли решился открыто отпраздновать свою свадьбу. Впрочем, Анна Рейнгардт и после свадьбы не переходила еще некоторое время в дом мужа, не желая расставаться со своими детьми от первого брака.
Сам Цвингли не любил распространяться в письмах о своих семейных делах. Но те немногие посвященные жене строки, которые мы находим в его корреспонденции, ясно показывают, как глубоко он любил и уважал ее. “Душа души моей” – называет он ее в одном письме. Только раз, под влиянием сплетен, распространявшихся его врагами, он идет на некоторые объяснения по поводу своей женитьбы. “Эти несносные люди заставляют меня против воли говорить о моих семейных делах. Они кричат о богатстве моей жены, хотя все ее состояние заключается в 400 гульденах, не считая платьев и драгоценностей. Но с тех пор, как она вышла за меня, она не носит более ни шелковых платьев, ни колец, а одевается, как жены простых ремесленников. Ей уже под сорок, но она прекрасно сохранилась. Дети ее, действительно, богаты, но сама она не принесла мне ничего, кроме сказанного, и то я к нему не прикасаюсь”.
Эта уже немолодая, много испытавшая женщина стала для реформатора образцовой подругой. Скромная, трудолюбивая, с ровным и веселым характером, она, несмотря на скупные средства Цвингли, сумела сделать маленький пасторский домик приятным местом отдыха для мужа, гостеприимным убежищем, где находили приют и радушный прием многочисленные друзья реформатора, навещавшие его, часто издалека. Она разделяла с мужем и его труды духовного пастыря – ухаживала за больными, помогала бедным и так далее.
По свидетельству современников, день Цвингли распределялся следующим образом.
Вставал он очень рано и после усердной молитвы работал до тех пор, пока не наступала пора отправляться в церковь на проповедь или лекцию. В эти ранние утренние часы он изучал Писание в различных текстах, делал извлечения из ученых сочинений, писал свои теологические труды и полемические брошюры. В 11 часов он обедал и затем до двух принимал своих прихожан и вообще всякого, кто нуждался в нем. После этого он возвращался к своим занятиям, просиживая за ними иногда до глубокой ночи. Только после ужина он разрешал себе короткий отдых в кругу семьи и друзей. Поздние вечерние часы он посвящал обыкновенно корреспонденции. У него была обширная переписка с учеными, друзьями, противниками и властями не только в Швейцарии, но и в Германии, Италии и Франции. Не раз случалось, что рассвет заставал его еще за письменным столом. Во время баденского диспута он не ложился в постель в продолжение целых шести недель. Желая хоть издали помогать своим друзьям, он позаботился о том, чтобы ему ежедневно доставлялись известия о ходе прений. Один студент из Валлиса, присутствовавший на диспуте, записывал вечером по памяти возражения Экка, и эти записки, вместе с письмом Эколампадия, два других студента тайком привозили в Цюрих в продолжение ночи, а к утру возвращались обратно с ответом и замечаниями Цвингли.
Нужно было действительно железное здоровье, чтобы справляться с этим бременем забот и трудов, и справляться с такой неистощимой ясностью духа, с таким кротким, никогда не изменявшим ему терпением. Одни обязанности профессора и проповедника были так трудоемки, что после смерти Цвингли их пришлось разделить между двумя. А между тем это была только ничтожная часть тех трудов, которые ему приходилось нести. Цвингли, как мы знаем, был всем – и проповедником, и писателем, и государственным человеком. Он писал проекты новых законов, составлял докладные записки совету, вел дипломатические сношения с иностранными государствами. И при всем этом, за сравнительно короткий период времени с тех пор, как выступил со своим первым сочинением в духе реформации, он успел написать столько, что этого одного хватило бы на целую жизнь ученого, не обремененного другими занятиями. Трудолюбие и необыкновенная производительность Цвингли, общие для него и двух других реформаторов, лучше всего показывают, как много может сделать один человек, у которого все силы души, все помыслы обращены к одной великой заветной цели.
Впрочем, Цвингли иногда не может удержаться от жалобы на свою обремененность занятиями. Почитатель классиков, он огорчен тем, что недостаток времени не позволяет ему отделывать свои произведения, и жалуется на это своему другу Вадиану. Но даже эти жалобы исполнены такого добродушного юмора, что мы не можем удержаться, чтобы не привести данное письмо почти целиком. К тому же оно служит прекрасной иллюстрацией к описанию обычного времяпрепровождения реформатора.
“Бедному грешнику при большом соборе решительно не хватает времени, чтобы отделывать свои работы. Это чистая беда. Все его произведения не пишутся, а пекутся, как блины. Еще задолго до окончания наборщик стоит у дверей и требует рукопись. Отсюда – поспешность и частые повторения; иное, что не приходило в голову вовремя, ставится в конце, тогда как ему место в начале. Но что прикажешь делать? Тут стоит добрый приятель, который хочет тебе сказать только пару слов, а прокалякает добрых полчаса. Могу ли я прогнать его? Там какой-нибудь забияка, бросивший мне перчатку, требует немедленного ответа. Ну, этот-то может подождать. Но вот звонит болтливый честный деревенский апостол, бранит констанцского епископа и горько жалуется на то, как меня ругают в монастырях. Эта добрая душа никак не возьмет в толк, что я могу над этим смеяться. В это время на лестнице уже дожидается его ухода пара просителей, желающих, чтобы я заступился за них перед властями. За ними следом появляется школьный учитель, которому нужен план для учебника и непременно на этой неделе, а тут уже стоит у дверей член совета с целым коробом новостей о последнем заседании и с предостережениями от тайных шпионов, доносчиков и негодяев. Не успел он уйти, как несчастного труженика зовут к больному при смерти, который хочет облегчить свою душу исповедью. По дороге к последнему он еще наталкивается на приятеля Фрошауера (типограф и издатель цвинглиевых сочинений), который кричит ему вслед: “Ярмарка, высокопочтеннейший, не забывайте о ярмарке! Послезавтра я уезжаю!”
Когда же, наконец, несчастный, умирая от усталости, возвращается домой, то на столе лежит уже несколько десятков писем, которые требуют немедленного ответа, так что нередко заря застает беднягу еще за письменным столом. Так бывает почти ежедневно. Скажи же, дорогой, могут ли в таком случае мои работы не быть беглыми? Но и в этом я вижу перст Божий. Так должно быть. Я желаю от всей души, чтобы всякие писания и комментарии (и мои прежде всего) пришли в забвение и уступили место лучшим. Лишь бы Св. Писание сохраняло всегда свое значение, что и будет. Оно будет в большом почете и тогда, когда наши писания давно уже будут съедены молью”.
Зато надо было видеть этого “бедного грешника” в те минуты, когда он разрешал себе, наконец, расправить усталые члены, надо было видеть его в кругу своих детей (их у него было четверо) в то время, когда он напевал им детские песенки, аккомпанируя себе на лютне или другом инструменте. Цвингли до конца своей жизни сохранял свежесть юноши. Он не утратил с годами и своей любви к музыке, которая освежала его после напряженных трудов. В кругу друзей реформатор был веселым собеседником, любившим совмещать серьезное с приятным. Иногда избранный кружок любителей устраивал у него небольшие домашние концерты. Для многочисленных друзей и сотрудников Цвингли дом его был сборным пунктом, где обсуждались текущие дела, совещались о необходимых мерах, церковных и государственных. Ученые читали друг другу свои произведения, обменивались взглядами. Руководящая роль в этих собраниях, конечно, принадлежала хозяину, но при всем уважении, почти благоговении, которое питали к нему друзья, он никого не подавлял своим превосходством. В противоположность Лютеру, который держал себя со своими поклонниками настоящим монархом, так что даже близкий к нему Меланхтон, и тот боялся ему противоречить, Цвингли никогда не злоупотреблял своим влиянием на других, не разыгрывал роли “цюрихского папы”. В его кружке царствовала полнейшая гармония. Друзья любили его, но следовали за ним без всякого низкопоклонства и, отдавая должную дань его гению, не стеснялись делать свои возражения или замечания, которые реформатор выслушивал не только терпеливо, но и с благодарностью. Он никогда не предпринимал ничего важного, не посоветовавшись с ними. Сознание ответственности, лежавшей на нем, исключало всякое проявление ложного самолюбия. Вспыльчивый и страстный по природе, он умел быстро овладевать собой. Гнев его был всегда непродолжителен. При этом – полнейшее отсутствие мелочности, обидчивости, мстительности. Личные обиды он прощал очень скоро, а к злобным выходкам врагов относился с полнейшим равнодушием.
