После этого прошло около месяца. Император получил известия более утешительного характера; донесения о нравственном состоянии войск, о их упорном желании защищаться, о бедственном положении французов ободрили его и еще более укрепили его в решении не обращать внимания на предложения о мире. Но настроение населения по-прежнему внушало беспокойство; оно было загадочно и непроницаемо. Никому не удавалось заглянуть в эти темные души; никто не знал, что происходит в толще народных масс. Дни ожидания, наслаиваясь один на другой, сгущали страшную, висевшую над городом тревогу. Вдруг в один из таких дней свинцовую атмосферу столицы прорезал пушечный выстрел с Петропавловской крепости, тяжелая громада которой, увенчанная длинным золотым шпилем, подобно яркому лучу света уходящим в глубину неба, возвышается на окраине Петербурга. Раздается один выстрел, за ним другой, третий; выстрелы следуют один за другим через правильные промежутки времени и заканчиваются залпом, полным радости, гордости и торжества. С души свалилась тяжесть. Москва свободна. Французская армия дала сигнал к отступлению.
В эти дни Россия победила Наполеона; победила без сражения. В окрестностях Москвы враждебные действия прекратились сами собой. В одних местах было условленно прекратить военные действия, в других перемирие установилось по молчаливому соглашению. Аванпосты подходили друг к другу и вступали в беседу. Мюрат, как всегда, в шляпе, украшенной перьями, спокойно парадировал перед русскими, и когда один казак исподтишка прицелился в него и хотел выстрелить, унтер-офицер отвел в сторону ружье и не допустил убийства героя. Теперь борьба завязалась между двумя моральными силами: с одной стороны, обаяние Наполеона, которое могло отдать в его руки материально побежденную Россию, с другой, – вера русских в правоту своего дела, в неистощимое богатство их средств в надежду на помощь Провидения. Этот культ, воздаваемый отечеству, слившись с их христианским чувством, не допустил их, невзирая ни на какие бедствия, до отчаяния. Из этих двух сил одержала верх самая благородная, самая святая. Да была минута, когда душа России была поколеблена и смущена; но Россия опомнилась и совладала с собой. Великое испытание поколебало ее, но не сразило. Дворянство, потерявшее свое имущество, свои именья и дворцы, не отшатнулось от царя; из среды его не поднялось ни одного голоса, который властно потребовал бы мира. Народ отрекся от своих сомнений, обуздал свое горе. Он понял план сопротивления и спасения родины, которым вдохновлялся император, и инстинктивно примкнул к нему. С мрачной покорностью судьбе он сплотился около своего государя – своего отца. В эти торжественные дни у государя и народа была одна душа, одна скорбь, одна молитва; между ними, по молчаливому соглашению, состоялся тесный договор. Каждый с печалью в душе стойко остался на своем месте и исполнял свой долг. Пораженная, израненная Россия встала на ноги; она поднялась плотной, нераздельной массой и была несокрушимо сильна своей верой и своим послушанием. А так как наша армия была уже надорвана и не могла идти дальше, так как на помощь неприятелю уже подходила зима, то нужно было уходить. Наполеон слишком поздно решился на это. Теперь он старался хитрить с судьбой, обольщал себя надеждой оставить гарнизон в Кремле и зазимовать на позициях вблизи своего завоевания; говорил не об отступлении, а о маневрировании. Он старался обмануть самого себя обмануть других; галантно писал Марии-Луизе, что покидает Москву только для того, чтобы быть поближе к ней[660]; помещал в бюллетенях, что не стоит сохранять Москву, ибо она не что иное, как труп. Чтобы закрепить за собой уже потерявшую значение победу, он наспех собирал трофеи, ограбил церкви, опустошил Кремль. Обремененная награбленным добром армия потащила за собой пятнадцать тысяч повозок, увела в своих рядах толпу обездоленных людей и бродяг и, забрав эти отбросы, подобно грязной реке, вытекла из ворот Москвы.
Зима превратила неудачу в бедствие, Наполеон инстинктивно направился на юг, в южные губернии, в теплые и урожайные места. Но под Малоярославцем Кутузов преградил ему путь. Произошло убийственное сражение, в котором истощенная армия, потеряв веру в свои силы, не смогла преодолеть препятствие. Она была отброшена в свой тыл, с неимоверным трудом переменяла фронт и, не слушаясь уже императора, увлекая его за собой, пошла по старой, уже опустошенной дороге – потому разоренному пути, где встречались только развалины и трупы убитых в прежних сражениях. Пришлось пройти вдоль Москвы-реки, опять смотреть на нагие, обобранные трупы убитых в великом бою, которые, насколько глаз хватал, покрывали холмы и белели вдали, как громадные стада овец[661]. В следующие затем дни раненые и хромые, которые не в состоянии были следовать за армией, тысячами валялись по дороге и умирали рядом с русскими пленными, которых убивал португальский контингент, чтобы избавиться от труда стеречь и кормить их. Везде валялись “свежие или старые”[662] трупы, всякого рода и племени; целое море трупов окружает армию и, как ни привыкла она к картине смерти, однако, эта картина действует на ее воображение, волнует ее. Вдруг наступает зима с ее морозами. Небо потемнело; снег повалил хлопьями. Вместе с зимой начался великий развал армии. Лошади падают на скользкой земле; приходится убивать их, взрывать зарядные ящики, бросать повозки, бросать орудия. Кавалерии больше не существует, почти нет артиллерии; мало съестных припасов: к холоду присоединяется голод. Страшные, острые физические страдания надрывают сердце, ослабляют энергию, заставляют забывать чувство долга, возвращают человека в первобытное варварское состояние, возбуждают в нем животные инстинкты. На первый план выступают потребности природы: единственной заботой делается есть и, по возможности, не очень страдать. Беспорядок и отсутствие дисциплины прогрессируют с каждым днем. Корпуса тают, дивизии рассеиваются, от полков остаются жалкие остатки. Не проходит часа, чтобы какой-нибудь батальон, какая-нибудь рота, батарея не разваливалась и не превратилась в беспорядочную толпу, в ужасную массу отсталых и оторванных от своих частей солдат. Вся армия мало-помалу превращается в беспорядочную толпу. Но вот неприятель нагоняет нас и начинает теснить. Спереди, сзади, со всех сторон несется гиканье казаков; сперва слышится их крик, вернее, неясный вой, так что непривычное ухо с трудом отличает его от воя ветра в основном лесу[663], вслед за тем раздается бешеный галоп их коней, и тотчас со всех сторон показываются пики. Наши противники сознают, что счастье повертывается к ним; они вопят об отмщении и бросаются на нас, как бешеные. В их сердце загорается надежда на полное отмщение; является желание преследовать нас до конца, до полного истребления. Их офицеры гарцуют вокруг наших беспорядочных отрядов и, разряжая в них свои пистолеты, кричат: “Париж, Париж!”.[664] Армия Кутузова вытягивается по флангу нашей колонны, постоянно нападает на нее, наносит ей поражения, разбивает ее на отдельные части, которые то ведут бой в одиночку, то опять смыкаются. Каждый день отмечен каким-нибудь несчастьем. Корпус Евгения подвергся нападению на реке Вопь и был разбит. Даву отрезан – сперва под Вязьмой, затем под Красным. Император с гвардией вынужден был вернуться ему на выручку. Окруженный со всех сторон неприятелем. Ней чуть не вынужден был сдаться; он был на краю гибели и, если спасся, то только каким-то чудом, благодаря необычной, почти сверхчеловеческой энергии. К этому присоединяются обманутые расчеты и обычные спутники несчастливо сложившейся компании. В Смоленске оказалось провианта меньше, чем думали, магазины в Минске захвачены неприятелем; Сен-Сир потерял линию Двины; Удино и Виктор опоздали придти на выручку; выжидательное поведение австрийцев дает повод думать о скорой измене. Ужасы отступления растут с каждой минутой, с каждым переходом. По выходе из Смоленска насчитывается едва тридцать семь тысяч воинов. От вошедшей в Россию гордой колонны в четыреста пятьдесят тысяч солдат осталась бегущая по снегу толпа людей, оставляющая за собой длинный, залитый кровью след да не имеющий уже имени сброд остатков частей великой армии. Целые тысячи безоружных отделяются от будущей толпы и ждут или смерти в лесах, под пиками казаков, или отправки рабами для населения далеких пустынных колоний.
