Между тем союзники требовали, чтобы Франция отказалась от всех ее приобретений с 1792 г. и чтобы Наполеон не принимал никакого участия в международных соглашениях, которые могут иметь место по заключении мира. В последней фразе имелось в виду отречение Наполеона от престола. Можно себе представить бурю раздражения, вызванную у Наполеона этим предложением… Наполеон заявил: “Если нам нельзя будет положить оружие иначе, как на оскорбительных условиях, предлагаемых конгрессом, то гений Франции и Провидение, без сомнения, окажутся на нашей стороне”. Гений был с ними, но судьба была против них. Не было войска, не было средств, полководцы переутомились, а в Париже и Франции начала царить враждебная интрига.
Неприятельское кольцо все больше и больше суживалось и все ближе подходило к Парижу. Маршалы Наполеона обессилевали и становились неспособными к службе. Часто вырывались резкости и проявлялось ослушание. Наполеон боролся, но и его гений не мог из ничего создать нечто. Наконец, неприятель овладел Парижем. Наполеон был в Фонтенбло. Узнав о занятии Парижа, Наполеон предался самому необузданному гневу. “Забывая свои собственные ошибки и промахи, он обвинял всех других с бешенством, которое граничило с умопомешательством, и не находил достаточно оскорбительных выражений, дабы заклеймить ими Кларка и брата Жозефа. Дойдя почти до состояния невменяемости, император потребовал себе карету и поехал по направлению к Парижу. Увидев, однако, нешуточную опасность, он возвратился обратно…” На другой день он был опять бодр, деятелен и энергичен, как бы с ним ничего не было. Но вот приехал Коленкур и привез условия мира, одним из которых было отречение Наполеона. Наполеон не в состоянии был спокойно выслушать доклад своего верного слуги. “Им овладевала, по-видимому, какая-то загадочная, ужасающая мысль…” (Слоон).
Сделав все распоряжения к сражению, Наполеон, по обыкновению, явился к смене караулов. Войска встретили его восторженными возгласами. Между тем в нескольких шагах от императора, столпившись в кучу и не обращая внимания на его присутствие, о чем-то беседовали маршалы и генералы. Вдруг раздался громкий голос Нея: “Нас может избавить от этого лишь отречение от престола…” Наполеон невольно вздрогнул, но не подал и вида, что он слышал эти слова. Тем не менее для него стало ясно, что его маршалы и генералы против него. Наполеон вошел в кабинет и занялся обычными делами. Вскоре явились к нему маршалы Ней, Лефевр, Удино и Макдональд. При этом Ней спросил: “Известно ли вашему величеству, что происходит в Париже?” Наполеон знал, но сказал: “Нет, не известно”, – “Зато мне это известно”, – и передал обо всем, что там делалось, с требованием от Наполеона отречения включительно. На примирительную речь Наполеона маршалы отвечали угрозами и предостережением. Тогда Наполеон в справедливом негодовании, однако сдержав свой гнев, повелительным движением руки заставил изменивших маршалов удалиться. После этого Наполеон приказал Коленкуру подготовить отречение от престола.
Вскоре Наполеон узнал об измене маршалов Мармона и Бертье. Это его страшно поразило. Уже давно Наполеон носил при себе яд, и вот в эту ужасную ночь он решился принять его. Но и яд изменил ему, доставив ему только мучения. Окружающие слышали вопли Наполеона: “Маршалы совсем меня доконали! Несчастный, я так его любил!.. Измена Бертье поразила меня в самое сердце!.. Вот каковы оказались мои старые друзья и товарищи по оружию!..” На другой день Коленкур описывает такое состояние Наполеона: “Глаза у него ввалились и потускнели. Он, кажется, с трудом лишь узнавал окружающие предметы. Все выражение лица красноречиво выражало страшную душевную муку. Видя, что все и вся против него, Наполеон подписал следующее отречение: “Ввиду заявления союзных держав, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению европейского мира, император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что отказывается за себя и за своих наследников от престола Франции и Италии, так как нет таких личных жертв, пред которыми бы он отступил ради блага Франции”.
Наполеон был совершенно прав, говоря незадолго перед тем: “У меня в армии ведут честным образом игру только нижние чины и офицеры, не заслужившие себе еще графских, герцогских и княжеских титулов. Страшно сказать, но тем не менее это чистая правда! Знаете ли, что мне следовало бы сделать? Выслать всех этих бывших героев из армии. Пусть себе они спят на своих пуховиках и важничают в гордых своих замках. Надо было бы освободиться от этих недовольных и начать войну опять с молодыми людьми, обладающими юношеской, не запятнанной еще доблестью!”
Еще Наполеон был на месте, как маршалы и генералы Журдан, Ожеро, Мезон, Лангранж, Удино, Келлерман, Нансути, Лефевр, Гюлен, Мило, Латур-Мобур, Сегюр, Бертье и Билляр присягнули Бурбонам. Поразительная поспешность!..
Наполеон оставался императором, но императором острова Эльбы, без права выезда из своих владений и под надзором своих заклятых врагов – англичан… Тяжело было положение Наполеона. “Меня порицают за то, – говорил он, – что я пережил свое падение. Это совершенно ошибочно… Необходимо гораздо более мужества, чтобы пережить незаслуженное несчастье…” Однажды лишь у него подметили упадок духа. Сидя за столом, он неожиданно ударил себя по лбу и, словно говоря с самим собою, воскликнул: “Праведный Боже, неужели это возможно!..”
Перед отъездом Наполеон не забыл никого из служащих и каждого очень щедро наградил. Императрица, долженствовавшая проводить эльбского императора, не явилась к отъезду. Это страшно огорчило Наполеона, и он воскликнул: “Прекрасно, я сдержу свои обещания, но если мне представится еще хотя один повод к жалобе, я буду считать себя от них совершенно свободным…”
Наступил день отъезда. С раннего утра стекались жители Фонтенбло и окрестностей и с душевной тоской взирали на двор. Старая гвардия выстроилась в два ряда. Наполеон выходит и молча тихо пожимает руку всем из свиты, явившимся его проводить. Не проронив ни одного слова, он выходит на крыльцо. Молчаливо, но со слезами на глазах встречает его армия. Слишком глубокое горе сжимает грудь и императора и провожающих. Одна лишь дробь барабанов, бьющих атаку, нарушает торжественную тишину. Желая говорить, император делает знак рукою и все умолкает.
“Солдаты старой гвардии, я с вами прощаюсь! Двадцать лет я видел, как вы неустанно шли по пути к чести и славе. В эти последние дни, как и в дни моей славы, вы не переставали быть образцом храбрости и верности. С такими молодцами, как вы, я мог бы еще бороться; но война продолжалась бы нескончаемо. Это была бы война междоусобная, и положение Франции было бы еще печальнее. Я пожертвовал всеми моими интересами ради интересов страны. Я уезжаю, а вы, друзья мои, продолжайте верой и правдой служить дорогой Франции. Ее счастье было единственной моей мыслью; и оно навсегда останется предметом моей мечты и пламенных желаний! Не печальтесь о моей судьбе. Если я решаюсь пережить события, то только для того, чтобы послужить на пользу вашей славе. Я опишу великие дела, которые мы совершили вместе с вами… Прощайте, мои дети, я всех вас хотел бы прижать к своему сердцу, как я обнимаю вашего генерала. Идите сюда, генерал Пти, дайте прижать вас к моему сердцу! Дайте сюда знамена, орлы, я хочу с ними проститься! О, дорогое знамя! Пусть этот поцелуй отзовется в потомстве! Прощайте, мои дети! Мои мысли, мои мечты будут всегда с вами… Не забывайте и вы меня…” Император уехал. Его провожали всеобщие слезы.
Наполеона сопровождал взятый с собою на Эльбу батальон гвардии и очень ограниченная свита.
Император Александр, с обычным своим великодушием, откомандировал сопровождать Наполеона своего комиссара, генерала Шувалова, сказав ему: “Я поручаю вам важную миссию, и вы ответите мне собственной головой за каждый волос, который упадет с головы Наполеона…”
“В Э император сильно заболел. По-видимому, с ним сделался такой же припадок, как перед тем в Фонтенбло. Этот припадок, впрочем, скоро прошел, благодаря своевременно поданной медицинской помощи. Прусский комиссар утверждал, будто он обусловливался дурной болезнью” (Слоон).
