Война продолжалась, и особенно счастливо опять-таки для Наполеона. Особенно блестящая победа досталась на его долю под Дрезденом. Уже с утра поднялся бурный ветер с дождем. Это для французов было выгодно, так как скрывало их движения и расположение. Бой шел весьма удачно. Между тем Наполеон весь день просидел перед костром в какой-то странной апатии… В шесть часов Наполеон убедился, что сражение кончено, и, сев на коня, апатично поехал рысью во дворец, причем дождь струился потоками по традиционной его шляпе и серому походному сюртуку (Слоон).

Неприятельская армия была разбита, и ее можно было совершенно уничтожить. “Между тем на другой день, лишь в четыре часа пополудни, Наполеон приказал одному корпусу Вандама преследовать неприятеля. Оставив затем Мортье предписание держаться в Пирне, он сел в карету и преспокойно уехал в Дрезден. Вообще, весь образ действий такого гениального полководца, как Наполеон, представлялся в данном случае до чрезвычайности странным. Он мог нанести во второй день боя страшный удар союзной армии, но вместо того ограничился разгромом одного только ее крыла и, после второго дня, не распорядился сколько-нибудь энергически преследовать отступавшего врага. Даже и на третий день преследование производилось только для вида. Наполеон, начав приводить свой план в исполнение, впал тотчас же в состояние загадочной усталости и апатии. В продолжение всего боя он находился в таком состоянии, из которого слегка пробудился, лишь когда ему донесли, что Моро смертельно ранен… По словам Наполеона, у Пирны с ним сделался страшный приступ рвоты, заставивший его в этот роковой день положиться во всем на других (Слоон).

В это время стали приходить известия, что союзники Наполеона начали ему изменять. Ему изменила Бавария, а во время сражения под Лейпцигом 35 тысяч саксонцев также перешли на сторону неприятеля. Это страшно поразило Наполеона. Кто-то из приближенных императора пододвинул деревянный стул, на который он тяжело опустился и тотчас же впал словно в оцепенение. С полчаса просидел он на стуле в бессознательном состоянии, напоминавшем по внешности глубокий сон. Мрак все более сгущался. Французские маршалы и старшие генералы, столпившись вокруг соседних бивачных костров, угрюмо ожидали пробуждения императора. Очнувшись, Наполеон отдал последние приказания к отступлению… Все утро Наполеон бесцельно бродил по Лейпцигу, отдавая приказания, имевшие целью по возможности сохранить спокойствие и порядок в рядах отступавшей армии. Вид у него был, однако, такой растерянный и одежда в таком беспорядке, что французские солдаты и офицеры зачастую его не узнавали и, вместо того, чтобы повиноваться, отвечали ему дерзостями… Один из французских генералов, увидев человека, который совершенно безучастно смотрел на проходившие мимо войска, потихоньку насвистывая песенку: “Мальбрут в поход пустился…” обратился к нему с расспросами. В первую минуту он не узнал императора в плохо одетом человеке, который стоял совершенно один, без свиты. В следующее затем мгновение генерал, заметив свой промах, страшно растерялся, но император, по-видимому, даже не слышал его расспросов. Очевидцам казалось, будто сердце его окаменело” (Слоон). На следующее утро Наполеон был вновь бодр, энергичен и деятелен.

Помимо уничтожения армии Наполеона в полях сражения и отпадения союзников, солдаты страдали от голода и холода, а под конец появился сыпной тиф, верный спутник воровского интендантства. Наполеон со своей армией все ближе и ближе отступал к Франции, а противники на него надвигались. Единственными верными союзниками его были раздоры и несогласие между противниками.

Наполеону пришлось вновь вернуться в Париж, добывать войска. На этот раз не хватало уже не только людей, но и оружия. Боевые припасы и артиллерийские принадлежности были разбросаны по всей Европе, и только во Франции их не было. Пришлось новобранцев вооружать всяким хламом и старьем, а нередко охотничьими ружьями и ножами или же старыми мушкетами, с которыми не умели даже управляться. Мундиров тоже не было, и новобранцы оставались в блузах. Эти молодые войска не только не были обучены, но даже не умели справляться с ружьями. Передают о следующем случае: один офицер спросил в бою новобранца, стоявшего безучастно под сильнейшим неприятельским огнем, почему он сам не стреляет; на это юнец очень простодушно ответил, что он сам стал бы стрелять не хуже кого другого, если бы только умел стрелять. Артиллерии не было. Лошадей не было ни для артиллерии, ни для кавалерии, ни для обоза. В народе сеялись смуты. Роялисты подняли голову. Предатели министры, вроде Талейрана, делали все, чтобы погубить императора и создать себе мостик для перехода к другому правительству. Тем не менее Наполеон не падал духом. Он один ходил по Парижу, и народ его встречал очень радушно. Подготовив кое-какие войска, Наполеон решил оставить Париж и броситься вновь в борьбу с врагом, уже в пределах Франции. Защита Парижа, а значит, и императорской семьи, лежала на национальной гвардии. Офицеры национальной гвардии далеко не симпатично относились к Наполеону. Теперь, уезжая в армию, Наполеон оставлял свою семью на защиту этих людей. Перед отъездом он пригласил во Дворец всех офицеров национальной гвардии. К ним вышел Наполеон, императрица и вынесли малютку сына. Наполеон объявил офицерам, что он отправляется в армию, рассчитывая, с помощью Божиею и храбростью доблестных войск, одержать победу над неприятелем и удалить его из пределов Франции. Это заявление было встречено гробовым молчанием. Тогда император, взяв за руку императрицу и малютку сына, вновь обратился к офицерам: “Вверяю императрицу и римского короля мужеству национальной гвардии”. Офицеры продолжали молчать. Спустя минуту, с трудом сдерживая волнение, Наполеон добавил: “Вверяю вам мою жену и сына”. Раздались громкие крики: “Да здравствует император!” – и офицеры бросились к царственной семье с чувством полной преданности. У многих на глазах были слезы.

Наполеон в армии. Гений не оставляет его и в тяжкие минуты. Смелость его планов, быстрота движений, неожиданности, которые он приготовляет неприятелю, поддержка, которую ему удалось получить от истощенной Франции, преданность, которую он успел внушить своим плохо одетым и переутомленным войскам, находившимся в самом опасном положении среди союзных армий, многократно превышавших их своею численностью, – все это представляется столь необычным и могущественным, что вполне достойно гения Наполеона. Вместе с тем на поле военных действий Наполеон остался столь же сильным и храбрым, как это было при Арколе и в других местах Италии. К сожалению, его генералы были уже не те.

Самым непримиримым врагом Наполеона был Александр. Он решился не покидать оружия, пока Наполеон не покинет Францию. Все остальные союзники готовы были вести переговоры о мире, и переговоры эти велись. К сожалению, доброго исхода этим переговорам не было видно. Наполеон предъявил требования, как бы он de facto состоял повелителем Европы, он их понижал по мере неудач и повышал непомерно в случае победы. То же проделывали и союзники. Главное же было то, что союзники не допускали дальнейшего пребывания Наполеона на троне.

После неудачного сражения при Ла-Ротьер Коленкур просил Наполеона дать ему полномочия на какие угодно уступки, лишь бы заключен был мир. Наполеон в это время читал Монтескье “О причинах величия и упадка римлян”. Море, подававший письмо Наполеону, выслушал от него следующее место: “Наиболее поразительный известный мне случай величия духа проявился в решении современного нам монарха – скорее погибнуть под развалинами своего трона, чем согласиться на предложения, унизительные для его царственного сана. Он обладал слишком возвышенною душою, для того чтобы спуститься ниже того уровня, на который его оттеснила неприязненная воля рока”. – “Мне лично, государь, – возразил Море, – известна еще более грандиозная комбинация. Вам представляется теперь возможность пожертвовать славой, дабы закрыть бездну, угрожающую в противном случае поглотить не только вас самих, но и Францию”. – “Ну, что же, господа, если вы пришли к такому убеждению, заключите мир! – отвечал он. – Пусть Коленкур устраивается как хочет и подписывает, что ему заблагорассудится. Я могу вынести всякое бедствие, какое на меня обрушится, но, разумеется, не стану диктовать унизительные для себя условия мирного договора!”