Нигде так хорошо не видна духовная нищета Меттерниха, как в его попытках обосновать теоретически свои принципы. Вот, например, как он сам определяет свою систему: “В сущности, то, что называется системой Меттерниха, не было системой, а только приложением законов, которые управляют миром. Революции держатся на системах; вечные законы находятся выше и вне того, что имеет характер системы”.
Смысл же этих “вечных законов” заключается в сохранении средневекового режима, хотя он так же мало мог претендовать на вечность, как и всякая политическая система.
“Я твердо решил бороться с революцией до последнего моего дыхания”, – писал Меттерних. Революцию он видел повсюду, даже в распространении библейских обществ, а первыми рассадниками революционных начал считал немецких иллюминатов XVII столетия.
Как это ни странно на первый взгляд, но именно в этой отрицательной черте Меттерниха, в полном отсутствии у него восприимчивости к идеям и заключалось его превосходство над современниками. Дипломаты других государств были в той или иной степени проникнуты новыми веяниями. Отсюда и некоторое колебание в их политике после падения Наполеона. Один только Меттерних, который ничего не понял, так как не верил ни в какие принципы, мог решительно и спокойно, без угрызений совести, поднять знамя средневековой реставрации. “Я был оплотом общественного порядка... оплотом порядка”, – повторял он слабым голосом за несколько дней до своей смерти.
Современники Меттерниха называли его человеком “ленивым”. Физической лености, может быть, у него и не было – это показывает его огромная переписка, – но у него была леность и неподвижность мысли. “Дорогая моя, – пишет Меттерних из Бриксена 15 июля 1819 года графине Ливен, – все движется и меняется вокруг меня, но я остаюсь неподвижным. Этим, может быть, я и отличаюсь от многих других людей. Я думаю, что моя душа имеет цену, потому что она неподвижна. Мои друзья знают, где ее найти во всякое время и во всяком месте”. Здесь Меттерних понимает под “неподвижностью” верность принципам, и делает он это в силу свойственной ему иллюзии принимать за идеи то спокойствие духа, которое обусловливается их полным отсутствием. Он даже и консерватором был не вследствие какой-нибудь продуманной и обоснованной доктрины, а вследствие своего, лишенного всякого энтузиазма, темперамента.
В его письмах встречается очень часто фраза: “В течение всей моей жизни мне было незнакомо чувство честолюбия”. Если понимать под этим, что он не желал почестей, власти, богатства, то это было бы ошибочно, – вся жизнь канцлера противоречит подобному толкованию. Но слово “ambition” означает также стремление к славе – чувство, которое Меттерниху, действительно, было незнакомо. Для этого у него не хватало полета мысли, веры в могущество принципов; он был лишен той демонической силы, как ее называет Гете в разговорах с Эккерманом, которая побуждала исторические личности к беспрерывной деятельности, зажигая в их душе новые желания и создавая перед ними новые цели. Меттерних чувствовал себя хорошо только среди малых дел – больших он не любил. Отсюда и его презрение к дипломатам более высокого полета. Каподистрию он иронически называл “поэтом конгрессов”, а блестящего Каннинга, смотря по настроению, – “романтиком”, “человеком изворотливым”, увлекающимся “политикой приключений”. “Есть два рода мыслителей, – пишет в другом месте Меттерних. – Первый касается всего и ни во что не вникает; второй останавливается на вещах и проникает в их суть. Каннинг принадлежит к первой категории; я же, может быть, более ограниченный, чем он, со своими познаниями, как бы они ни были малы, принадлежу скорее ко второй. Каннинг летит, а я иду; он парит в необитаемых сферах, я же держусь на уровне человеческого общества. Вследствие такого различия на стороне Каннинга будут всегда все романтики, я же должен довольствоваться обыкновенными прозаиками. Его роль ослепительна, как молния; моя не блестяща, но сохраняет то, что первая губит. Люди, подобные Каннингу, двадцать раз будут падать и подниматься; люди, подобные мне, освобождены от труда подниматься, ибо они не так часто подвержены падению”.
Меттерних любил то равновесие, которое в политике сводится к абсолютному покою. Все нужно было делать без шума, без гласности. Свои реакционные меры он проводил постепенно, тихо. Он не любил внезапных, “драконовых законов”, потому что своей суровостью они могут разбудить общественное мнение и вызвать подозрение в слабости правительства. “Гнев очень плохой советчик при составлении законов, – писал он 14 августа 1835 года своему посланнику Апонию в Париже по поводу изданного Луи Филиппом закона против свободы печати. – Действительна только цензура, а закон производит впечатление гнета”.
Политическая близорукость Меттерниха проистекала из того, что его дух был лишен именно “исторического чутья”. Вся его политика была основана на прошлом, и поэтому каждое новое требование жизни вызывало в нем ужас. “Я ненавижу все, что является неожиданным образом”, – писал он 18 января 1824 года.
В его письмах разбросано множество афоризмов, характеризующих косность и леность его ума. “Чтобы побеждать людей, нужно только одно – уметь ждать”. “Чтобы добиться цели, не нужно двигаться с места”.
Вот характерные черты интеллектуального облика Меттерниха: колоссальные самомнение и неспособность к какому бы то ни было отвлеченному мышлению. Это были черты отрицательные, но они делались почти достоинствами, принимая в расчет цель, которой он добивался. Он был канцлером монархии, единственное спасение которой заключалось в сохранении абсолютной неподвижности европейской системы. Его влияние дошло до апогея в эпоху, когда после продолжительных, разорительных войн и революций Европа, истощенная и уставшая, впала в летаргию. Меттерних воображал, что эту реакцию вызвал он благодаря благодетельным казематам Шпильбергской крепости. Последующие же события показали, что он ошибся.
Отрицательным характером отличается и большая часть черт его нравственного облика. К нему вполне приложима та оценка, которую он высказывал о своих противниках. Его политика действительно была “политикой эгоизма, своеволия и мелкого честолюбия, ищущая только выгоды; политика, которая попирала элементарные законы справедливости и издевалась над данной клятвой”. “Меттерних – почти государственный муж, – говорит про него Наполеон, – ибо он отлично врет”. О нем можно сказать то, что говорил турецкий визирь Кючук Саид-паша в 1876 году по адресу одного иностранного дипломата. “Когда человек врет, то, обыкновенно, обратное сказанному – правда, но г-н X. так отлично врет, что неправдой является как то, что он говорит, так и обратное”. Обман, доходивший до вероломства, хитрость, лукавство были обыкновенными приемами политики Меттерниха. Талейран называл его “politique de semaine”, так как он менялся каждую неделю. “Страсть к проискам Меттерних принимает за дипломатическое искусство”, – сказал о нем однажды Наполеон.
В своей личной жизни он так же мало следовал предписаниям “вечных законов” морали, как и в своей дипломатической деятельности. Он занимался всякими нечистыми финансовыми операциями, получал подачки от всех европейских монархов, и благодаря этому из разорившегося вельможи, вексель которого никто не хотел учитывать, он сделался одним из богатейших австрийских собственников. Как большинство аристократов старого режима, Меттерних считал религию и нравственность вещами прекрасными для народа, но сам в глубине души был человеком неверующим. “Признаюсь, я не понимаю, – писал он своей жене 10 апреля 1819 года из Рима, – как протестант, приехавший в Рим, может принять католичество. Рим – самый великолепный театр в мире, но только с очень плохими актерами. Сохраните мое мнение при себе, иначе оно обойдет всю Вену, а я слишком люблю религию и ее торжество, чтобы желать вредить ей каким бы то ни было образом”.
Меттерних и его ближайший помощник Генц обратили австрийскую государственную канцелярию в настоящий будуар, где наряду с дипломатическими комбинациями завязывались амурные интриги. “Я доволен, что не провел своей молодости печально, как нищий, – писал Генц знаменитой красавице Рахиль Фарнгаген. – И всегда буду утешаться тем, что наслаждался вполне на жизненном пиру и что могу подняться от трапезы, как насыщенный гость”. “Генц, наш романтик, – писал Меттерних своей будущей супруге Зичи, – увеличил двумя красавицами список своих пятнадцати дам. Он теперь ищет новых побед”. – “Ах, как он мне надоел! – пишет в своем дневнике Генц о Меттернихе. – Сегодня опять ничего о делах... он все время рассказывал мне об этой пр... даме”. Здесь Генц подразумевает герцогиню Саган, за которой так усердно ухаживал Меттерних во время Венского конгресса. Светская скандальная хроника того времени была наполнена похождениями Меттерниха в Париже, Лайбахе и Вене. Будучи посланником в Париже, он вступил в близкие отношения с Каролиной, сестрой Наполеона. Этим объяснял потом Талейран покровительство, которое оказывал Меттерних на Венском конгрессе мужу Каролины, неаполитанскому королю Мюрату. “Это самый постыдный факт, который история когда-либо отмечала, – писал Людовик XVIII в ответ Талейрану. – Если Антоний малодушно бросил свой флот и свою армию, Клеопатра, по крайней мере, соблазнила его самого, а не его министра”. Когда Меттерних разлучался с властительницами своего сердца, он продолжал вести с ними длинную переписку.
