Движение не присуще материи и не является ее необходимым атрибутом. Но одновременно с созданием материи Бог вложил в нее известное количество движения. Из совершенства Божия вытекает неизменяемость Его предначертаний, и только в тех случаях, когда откровение требует от нас признания перемен в мироздании, мы должны допускать их. Это соображение не приложимо к вопросу о количестве вложенного в материю движения, и мы можем поэтому признать это количество неизменным. Количество движения во вселенной в настоящее время то же, какое было вложено в нее Творцом изначально. Таким образом, исходя из соображений схоластического характера, Декарт вносит в свою философию принцип вечности энергии. Прилагая это положение к частным вопросам (например, к задаче об ударе тел), Декарт пришел к изумительно ошибочным выводам, потому что требовал, чтобы сумма видимого (массового) движения оставалась постоянной, между тем как из собственной же его теории вытекало, что массовое движение может превращаться в невидимое, молекулярное (теплоту и так далее), как это и имеет место в действительности. Выводы эти тем более изумительны, что в ошибочности своих законов удара тел Декарт легко мог бы убедиться, если бы вздумал проверить их простейшим опытом. Но мыслитель, указывавший в «Рассуждении о методе» на необходимость опытной проверки теоретических выводов, не счел нужным сделать это по отношению к своим собственным выводам: в сокрушителе схоластики еще сидел схоластик. И в еще большей мере оказались схоластиками его ученики, не соглашавшиеся отказаться от декартовых законов удара тел даже тогда, когда им была доказана опытом их ошибочность. Выведенный ненаучным путем, неумело приложенный к практике принцип вечности энергии в той форме, в какой дал его Декарт, был впоследствии заслуженно отвергнут и предан забвению. Науке XIX века пришлось открывать его вновь, но она исходила из других положений, обставила свое открытие настолько прочно, что оно вошло в науку в качестве незыблемой истины, и люди, сделавшие это, не подозревали даже, что за два века до них ту же мысль – в виде необоснованной гипотезы – высказал Декарт.
Ввиду непрерывности материи всякое перемещение ее частиц может совершаться только под условием перемещения соседних частиц, последнее, в свою очередь, дает толчок перемещению соседних частиц в кругообразном направлении и так далее, так что получается род вихря. Вихри эти – различной величины, начиная с космических, создаваемых движением материи – пространства вокруг неподвижных звезд, и кончая вихрями молекулярными, к которым сводятся химические и физические свойства тел. Весь мир распадается, таким образом, на бесконечную систему вихрей. Исходя из этого представления и из первичных законов движения, вытекающих из совершенства Творца, Декарт с редким остроумием и последовательностью строит свою космогонию. Входить в изложение ее, описывать вслед за Декартом, как многоугольные первоначально частицы материи вследствие трения округлялись, как отлетавшие от них при этом частицы материи превращались в легкую пыль, заполнявшую промежутки, как образовались частицы третьего элемента с желобками в форме спирали, обстоятельно описанными Декартом, как образовалась земная кора и каким образом произошли различные металлы, мы не будем: перед нами остроумное, последовательно выведенное из немногих основных положений, но совершенно фантастическое построение. Один из величайших геометров, каких знал мир, ни разу не подумал о том, чтобы облечь свои теории в математические доступные проверке формулы. Фантастичность, беспочвенность и бесплодность таких теорий была очевидна трезвомыслящим ученым, вроде Гассенди, уже во времена Декарта; но только фантастическая теория могла все объяснить, а именно эта черта придавала философии Декарта, «этого единственного Архимеда, Атласа, Геркулеса нашего века», особый блеск в глазах большой публики, не воспитанной в духе научной критики, и могла сделать среди нее популярной попытку механического объяснения природы; к этому только и сводится положительная историческая роль декартовых естественнонаучных теорий.
Резкое разграничение духа и тела, отрицание всякой зависимости между тем и другим сообщает чисто механический характер и физиологии Декарта. Если уже средневековая физика часто прибегала к «душе» для объяснения свойств земли, магнита и так далее, то в животном организме на долю души выпадали несравненно более разнообразные и многочисленные функции. «Растительная душа», впоследствии замененная «жизненной силой», была причиной роста тканей, переваривала соки, поддерживала биение сердца и артерий и так далее и так далее. Из декартовой физиологии как душа, так и жизненная сила совершенно изгнаны; все физиологические явления объясняются механическими законами движения частиц, и приложение этого совершенно правильного принципа к частным физиологическим явлениям носит у Декарта тот же скороспелый и в общем неудачный характер, как применение его к частным физическим явлениям. Оригинального, впрочем, Декарт внес в физиологию мало, и крупнейшей заслугой его в этой области является популяризация гарвеева учения о кровообращении, встретившего упорную оппозицию среди тогдашних ученых. В тех случаях, когда Декарт пытается исправлять Гарвея, отрицая, например, самостоятельную сократительность мышечных стенок сердца, он впадает в грубые ошибки. Более оригинален он в той области физиологии, которая тесно соприкасается с психологией – в учении о нервных актах. Оставаясь и здесь на чисто механической точке зрения, он дает совершенно совпадающую с нашими современными представлениями теорию рефлекса и рассматривая действия животных, считает возможным объяснить их чисто механическими законами, не отводя в них совершенно места сознанию. Точно так же можно было бы объяснить большинство человеческих действий, и человека можно было бы признать бездушным автоматом, если бы самосознание не свидетельствовало нам, что у нас к ряду чисто механических явлений, составляющих ощущение и движение, присоединяется еще сознание. Во всяком случае, находит Декарт, более удивителен тот факт, что у человека имеется душа, чем то, что у животных ее нет. Слова, которыми Декарт заканчивает свой «Трактат о человеке», настолько характерны, что мы позволяем себе привести их здесь:
«Я желаю, чтобы вы убедились, что все отправления, свойственные этой живой машине, как то: пищеварение, биение сердца и артерий, питание и рост, дыхание, бодрствование и сон, восприятие внешними чувствами цветов, звуков, вкуса, теплоты и других подобных качеств, запечатление их в общем чувствилище, удержание или запечатление этих идей в памяти, внутренние движения хотений и страстей и, наконец, внешние движения всех членов, столь соответственно следующие как за действием предметов, представляющихся чувствам, так и за страстями и впечатлениями памяти, что они в совершенстве напоминают движения человека, – желаю, говорю я, чтобы вы заметили, что все эти отправления суть естественные последствия расположения органов этой машины, подобно тому, как движения часов или автомата суть результат действия противовеса или колес. А потому в машине этой не должно предполагать никакой растительной или чувствующей души и никакого другого принципа движений и жизни, кроме крови и тонкого вещества, движимых теплотой огня, постоянно горящего в сердце, по натуре нисколько не отличающегося от огня, наблюдаемого в неодушевленных телах» (огонь, о котором говорит здесь Декарт, – «огонь без пламени», подобный тому, который развивается в сыром сене, – сравнение поразительно удачное для эпохи, в которую писал Декарт).
Таким образом, все действия человека можно было бы признать чисто автоматическими, и, если мы признаем существование души у других людей (у себя мы признаем ее существование на основании свидетельства самосознания), то только потому, что они говорят и в состоянии передавать свои мысли. Способность речи является для Декарта исключительным свидетельством существования души, и он «готов был бы отвергнуть существование ее у неговорящих младенцев, если бы они с возрастом не превращались в говорящих людей». Крик, которым животные выражают свои ощущения, не доказывает существования у них сознания, так как можно устроить машину, которая будет автоматически издавать крик при сообщении ей известных толчков; крик животных доказывает только существование у них физической стороны процесса ощущения, является результатом молекулярного нервного акта, но ничто не доказывает, чтобы к этому нервному акту присоединялось у них сознание. Кроме отсутствия речи, был еще другой повод, побуждавший Декарта отвергать душу у животных. Если бы мы признали существование души у собак, обезьян и так далее, говорит он, то у нас не было бы никакого основания не признавать ее «у земляных червей, мошек и гусениц». Трудно сказать, в какой мере это последнее соображение повлияло на образование учения об автоматизме животных, но впоследствии Декарт ставил в особую заслугу своей философии вытекающий из нее вывод, что человеку предначертана другая участь, чем мышам, земляным червям, мошкам и так далее. Учение об автоматизме животных, подобно многим другим сторонам философии Декарта, ярко иллюстрирует ее двойственную историческую роль – у этой философии, как у римского бога Януса, два лица: одно обращенное к прошлому, другое к будущему. Декарт углубляет не только пропасть между духом и телом, но и пропасть между человеком и прочим органическим миром (что вполне соответствовало гео– и антропоцентрическому миросозерцанию средних веков и шло совершенно вразрез с миросозерцанием нового времени), и в то же время тем же учением он прокладывает путь к правильному пониманию физиологической основы душевных процессов: книга Ла-Меттри «Человек-машина», выставлявшаяся как образец «безнравственного материализма», состоит в непосредственном родстве с «bêtemachine» Декарта. И если в некоторых других случаях современники Декарта имели основание обвинять его в неискренности, то в применении к его учению об автоматизме животных такие подозрения были бы совершенно неосновательны: Декарт здесь совершенно искренен, и можно отчетливо проследить логические нити, приведшие его к этой оригинальной теории.
