Оживление пришло лишь тогда, когда стали устраивать стол для карт. Тогда каждый заговорил одушевленнее, стараясь, разумеется, сделать вид, что вовсе не интересуется карточным столом. Но, несмотря на это, все сошлись у стола, как только его поставили. И все были очень любезны и предупредительны друг к другу.

Уселись. Игра началась как будто в шутку, так, между прочим, для препровождения времени…

Князь Иван, знавший за собой маленький недостаток, или – вернее – способность увлечься, раз начнет играть, воздержался.

– Нет, я посмотрю сначала, – сказал он Левушке.

Принесли чистые стаканы и новые бутылки с вином. Князь Иван налил себе меда и, отпивая по глоткам, стал следить за игрою.

Сначала играли очень весело и дружно, шутили и смеялись, пили. Через несколько талий определилось, кому везло, кому нет, и начавшие проигрывать вдруг притихли. Те, кто выигрывал, тоже постарались замолкнуть, чтобы не подать вида, что слишком радуются выигрышу.

Мало-помалу за столом стали раздаваться только неожиданно редкие удары рук по столу да отдельные: «восьмерка!», «бита!..», «туз!», «получите!».

Косой смотрел на игру сквозь туман табачного дыма и, главное, сквозь туман, который как бы изнутри застилал ему глаза от выпитого меда и вина. Ему давно уже показалось скучно сидеть так. Он почти бессознательно опустил руку в карман, нащупав там деньги, вынул их.

Метал как раз Ополчинин.

– Атанде, – сказал Косой, – я ставлю.

Ополчинин, точно давно ждал этого момента, посмотрел на него веселыми, ясными, вызывающими глазами.

Этот взгляд Ополчинина решил дело. Вся таившаяся против него злоба поднялась в душе князя Ивана. Он кинул на стол деньги и напряженно начал смотреть на руки Ополчини-на, метавшие карты.

– Дана! – сказал Ополчинин и небрежно придвинул к Косому горсть монет, равную его ставке.

Князь поставил опять и опять, но примета игроков, по которой взявший первую ставку непременно должен проиграть в конце, по-видимому, начала оправдываться на князе Косом. Ему не то что не везло – были карты, и даже не редкие, которые давались ему, но он не мог угадать их и выигрывал маленькие ставки, а большие проигрывал. Деньги, бывшие при нем, скоро вышли у него все.

Он взял под рукою у Левушки и сейчас же проиграл взятые. Тогда он встал и пошел к себе в комнату. Там он при свете месяца достал все свои деньги, зачем-то, словно прощаясь с ними, пересчитал их у окна и хотел было идти.

Тут только почувствовал он разницу перехода от накуренного, пропитанного запахом вина кабинета со столом и наплывшими восковыми свечами, к свежему воздуху своей тихой, утонувшей в лунном свете комнаты.

Это были последние, совсем последние его деньги.

«Что же это я делаю?» – мелькнуло у него, но только мелькнуло: луна блеснула ему в глаза, и он, как бы махнув рукой на все, точно заранее зная, что все равно пропадать ему, пьяный, пошел с деньгами в кабинет, куда уже тянула его точно змеиная сила.

Никто из игравших не заметил его ухода и возвращения. Кружок у стола давно поредел. Одни кончили играть и успели уже уехать. Один, проигравшийся, сидел рядом с не принимавшим участия в игре, но способным всю ночь сидеть у карточного стола Сысоевым и завистливо-животными глазами смотрел на переходившие по столу деньги. Двое спали на диване.

Князь Иван, вернувшись, сел к столу и стал снова играть. Он не считал, не соразмерял величины ставок, делал одно безрассудство за другим, глотая вино большими, тяжелыми глотками и даже без ужаса и без волнения уже замечая, как тает кучка денег пред ним. Ему было все равно, когда метали другие. Тут он ставил мелкие суммы и пропустил одну талию, на которой мог бы сразу отыграться, и внутренне взбесился на себя. Но когда доходило до метки Ополчинина, тогда он прилагал усилия собрать всю свою волю, старался играть обдуманно, взвешивать шансы; но чем обдуманнее действовал он и чем больше взвешивал, тем хуже выходило.

Те самые люди, которые с изысканной вежливостью садились в начале вечера за стол, казались теперь грубыми, с тупым выражением озверевших лиц, не стеснявшихся выражать свою злобу на несчастье; а те, которые пользовались их несчастьем, старались суеверно скрыть, что им везет, прятали потихоньку, точно крали, свои деньги в карман и корчили невинные лица.

Но всех противнее, всех грубее и всех несноснее был Ополчинин.

Наиболее неприятной и особенно грубой была в нем несокрушимая уверенность в свое счастье. Она выражалась особенно в манере метать и открывать карты. Ополчинин держал колоду, опустив веки, но Косой чувствовал, что он смотрит и видит его из-под этих опущенных век. И, когда выходила его карта, он, не целясь, прямо открыв глаза, уставлялся на князя Ивана и нагло ударял костью кулака с сухим, резким звуком по столу. Если после этого Косой медлил прислать ему деньги, он спокойно сам протягивал к ним руку.

Ополчинин все чаще и чаще ударял по столу, деньги уходили у князя Ивана. Он уже не считал и не жалел их, а только с каким-то точно любопытством смотрел, как это Ополчинин открывает карту за картой, а у него все бита, бита, бита. Косой ставил теперь и заранее уже знал, что карта будет бита, но все-таки ставил, как будто это иначе и нельзя было. Он ставил, проигрывал и вспоминал, а как хорошо было раньше, прежде, когда он был на катке или даже сидел и рассказывал о своей поездке, как было весело, счастливо и именно хорошо! Это было чувство, точно перед ним стоял кубок тонкого, свежего, чистого напитка, и он не выпил его, а дал испортить и отравить этот напиток сам, по своей воле, и сидел теперь пред ним и смотрел на мутную, скверную жидкость и не мог оторваться от нее.

Но вот он пододвинул на карту последние три монеты, лежавшие пред ним. Неужели их возьмут у него?

Карты быстро мелькают в руках Ополчинина, Косой тупо смотрит на них: он не надеется, он готов даже удивиться, если ему дадут. Ну, конечно, его карта бита!

Он швырнул свои три монеты и быстрым взмахом написал на столе: сто рублей. Ополчинин посмотрел на надпись, взглянул на Косого и спросил:

– А деньги?

Князь в свою очередь взглянул на него.

– Я попрошу вместо мела поставить деньги, – повторил Ополчинин.

Он знал, что их у князя Ивана не было, но, выиграв с него значительную уже сумму, мог бы позволить ему сделать такую ставку.

Косой вдруг пришел в себя. Дерзость банкомета и сознание, что с только что отданными тремя монетами исчезнет у него всякая надежда вернуть проигрыш, если Ополчинин не позволит ставить мелом, перевернули все происходившее пред ним. Что сделать ему, что будет он делать завтра, как встанет, как проснется? где возьмет денег? Левушка… Творожников, – вспомнил он; даже имя Чиликина мелькнуло у него. Он раскрыл давно уже расстегнутый камзол, вытащил висевшее на цепочке кольцо и сказал:

– Вы помните это кольцо, вы знаете ему цену? Ну, так я ставлю это кольцо, если вы ответите против него ста рублями.

Ополчинин взглянул на него. Видно было, что неуверенность овладела им. Но она сейчас же сменилась другим чувством, он вскинул плечами и начал метать.

Косой опять следил за картами, отчетливо и в первый раз весь вечер уверенно, точно уловив темп и попав в такт, с которого его уже не сбить. И он не сбился – карта была дана. Косой пошел тем же кушем, потом опять на квит. Три карты дали ему четыреста рублей. Он был в проигрыше около семисот, теперь оставалось триста.

«Ставь четыреста!» – точно подсказал ему внутренний голос.

«Господи!.. Никогда… больше… никогда не буду играть!» – подумал князь Иван и увидел, что Ополчинин мечет.

Князь Иван не помнил, когда и как, но четыреста рублей, безумно отыгранные им, стояли у него на карте.

Ополчинин метал, и руки у него слегка дрожали; он метал очень скоро, но всем следившим и, в особенности, Косому, казалось, что-то очень медленно, точно карты были не карты, а чугунные гири.

«Никогда… никогда… не буду!» – повторял себе князь Иван.