Я пробовал примириться с тюрьмой, но нет, не могу. Что привязывает меня к жизни? Я способен вынести какие угодно страдания на воле, но эту жизнь я больше не желаю влачить. Чем скорее я ее кончу, тем лучше будет и для меня и для всех остальных».

Он послал письмо, минуя тюремную цензуру, через доктора Уилларда, который жил в городе. Он писал без надежды на ответ. Он не знал, как отнесется миссис Роч к нему, каторжнику, теперь. Она была южанкой до последнего своего ногтя и могла разорвать конверт, даже не распечатав его.

Но ответ пришел. Он читал его, остывая после очередной экскурсии с Уиллардом в подвал пыток.

«Я твердо убеждена, что все это судебное дело — ошибка, — писала миссис Роч. — И ваши рассуждения о жизни тоже ошибочны. Мы — люди, и в наших бедных сердцах живут сильные страсти и большие слабости. Такими уж создал нас господь бог. Но прошу вас, Билли, не забывать, что, кроме меня, которая вас уважает и вам верит, у вас есть еще Маргарэт, которая вас любит и для которой вы — единственный человек на свете. Помните об этом каждую минуту, Билли, и да хранит вас бог…»

Человек притерпевается ко всему. Через месяц он уже не бледнел и не отворачивался при виде искореженных в конском станке, изорванных железными прутьями тел. Он перестал ощущать запах крови. Нервозность и самоуничижение Уилларда обратились в порядок вещей.

Он видел, как человеком разбивали сооружение, сколоченное из досок и слегка похожее на кресло. Человеку подгибали колени к подбородку, приподнимали его и с силой опускали задом на доски. Это называлось «посадить на стул».

Он узнал, что означают слова «освежите этого парня». Для «освежения» надзиратели использовали брезентовый пожарный рукав с узким наконечником и струю воды, прямую как палка, направляли в лицо своей жертвы. Голова крепко привязана к вбитому в землю столбу, и струя, режущая как сталь, заставляет человека открыть рот. Вода врывается в глотку, наполняет человека до краев, растягивает и разрывает желудок. Ни одному каторжнику не удалось еще выдержать двух таких пыток.

Он мог легко покончить с собой. Под руками были морфий, сулема и мышьяк. Но под руками, кроме страшных склянок были письма миссис Роч, и всего в ста пятидесяти милях от Колумбуса, в Питтсбурге, жила голубоглазая девочка, которой он задолжал будущее.

Он пишет в Питтсбург:

«Самоубийства у нас такая же заурядная вещь, как у вас пикники. Почти каждую ночь нас с доктором вызывают в какую-нибудь камеру, где очередной бедняга пытался свести последние счеты с жизнью. Вчера сошел с ума бывший боксер. Потребовалось восемь человек, чтобы связать его».

В постскриптуме он просит:

«Ради бога ни словом, ни намеком не дайте понять Маргарэт, где я и кто я сейчас. Ее отец не каторжник, он журналист, репортер крупной нью-йоркской газеты, уехавший в долгую заграничную командировку. Он из Южной Америки переезжает в Европу, потом в Индию, а оттуда в Китай. Годика через четыре он вернется домой и привезет маленькой Марджи много замечательных вещиц и чудесных рассказов о далеких странах».

В письмо он вкладывает записку, написанную печатными буквами:

«Алло, Маргарэт!

Помнишь ли ты меня? Я Мурзилка и меня зовут Алдибиронтифорникофокос. Если ты увидишь на небе звезду и успеешь повторить мое имя семнадцать раз, прежде чем она закатится, ты найдешь колечко с алмазом в первом же следке коровы, которая будет шагать по снегу после метели среди пунцовых роз на помидорных кустах.

Ну, прощай. Мне пора в дорогу. Я езжу верхом на кузнечике…»

… Вечерняя выдача лекарств — списки больных — подвал пыток — опухшее лицо Уилларда — стоны избитых — грохот тачки, на которой негр Джо, санитар, возит трупы в морг, — свеча на конторке — обход камер особого режима — чертов круг, в котором человек — крохотная частица какого-то бесконечного процесса: «на ужин!» — «ко сну!» — «на прогулку!» — «номер 30664!» — «номер 27221!»

Только не дать закрутить, засосать себя, только остаться тем, кто ты есть…

— Посмотрите-ка, Бадди, какая персона пожаловала в наш пансион!

Доктор Уиллард бросил на конторку Билла вчерашний номер «Последних новостей». Доктор пришел из города, только что принял свою дозу «Эспирита де ла Винья», как он именовал скверный, воняющий сивухой спирт, выдаваемый для нужд тюремной аптеки, и был настроен весьма благодушно. К красной черте он подходил обычно во второй половине дня.

Билл разгладил газету ладонями и пробежал глазами заголовки.

Ага, вот оно. Отдел полицейского репортажа.

«Знаменитый грабитель поездов Эльджи Дженнингс, по прозвищу Западный, человек, чьи руки обагрены кровью десятков невинных жертв, предводитель шайки, совершившей налет на экспресс МКТ и ограбление пассажирского состава у Скалистого острова в штате Техас, наконец-то в руках властей и присужден к пожизненному заключению в каторжную тюрьму Огайо».

— А! — воскликнул Билл. — Значит, они все-таки попались.

— Что? — переспросил Уиллард. — Вы его знаете?

— Я говорю, что у полицейского репортера неважный стиль. О таком событии нужно писать в другом тоне.

— Я работаю здесь шесть лет, но еще ни разу не видел предводителя железнодорожных налетчиков. Завтра мы с ним познакомимся, — сказал Уиллард.

«Вот и Эль пришел к своему концу, — подумал Билл. — Это пожизненная каторга».

В тюрьме — как только Билл сделался аптекарем, он познакомился со многими заключенными — сидел еще один поездной налетчик, Билли Рэйдлер с Индейской территории. Это был красивый, стройный парень с белокурыми волосами и глубоким, точно девичьим голосом. Замечательно остроумный. Любимец всего банкирского отделения. Во время последней своей схватки с полицией он потерял три пальца на правой руке, а две пули пробили ему шею, повредив позвоночник. После этого он почти потерял способность двигаться. Он ходил, держась за стены, и как-то странно подпрыгивал. В тюрьме ему дали место заведующего почтовым отделением, так как ни на что больше он не был пригоден. Почта находилась рядом с больницей, и Билл нередко проводил целые вечера в каморке Рэйдлера.

Как-то он спросил, будто между прочим, слышал ли Рэйдлер об Эле Дженнингсе.

— Эльджи? Ну конечно! И скажу вам от всей души, Портер, лучшего товарища я не встречал на всем Юго-Западе, — воскликнул Рейдлер. И, нагнувшись к самому лицу Билла, прибавил: — Если вам нужна будет помощь, Портер, послушайте, — никогда не полагайтесь на джентльмена. Никогда! Выбирайте себе партнера среди простых парней, привыкших к свободе, к прериям, к свежему воздуху. Кстати, откуда вы знаете Эльджи? Вам приходилось с ним встречаться?

— Однажды, — ответил Билл.

И вот теперь Дженнингс попался. Тот самый Дженнингс, рыжий, бесшабашный Дженнингс. Черт возьми, знает ли он его?

… Это началось в Гондурасе, в порту Трухильо, куда Билл перебрался из Нового Орлеана на грузовом пароходе «Вулкан».

«Этот кусок земли, омываемый бушующим Карибским морем и выславший навстречу ему свои страшные тропические джунгли, над которыми возносится заносчивый хребет Кордильер, еще и теперь полон тайн и романтики.

В былые годы повстанцы и пираты будили эхо среди этих скал на побережье, работая мечами и кремневыми ружьями в зеленой прохладе и снабжая обильной пищей кружащихся в небе кондоров. Эти триста миль береговой полосы, столь знаменитой в истории Латинской Америки, так часто переходили из рук в руки то к морским бродягам, то к неожиданно восставшим мятежникам, что едва ли хоть раз за все эти сотни лет они знали, кого называть своим законным хозяином.

Писарро, Бальбоа, сэр Фрэнсис Дрэйк и Боливар сделали все, что могли, чтобы приобщить их к христианской цивилизации. Сэр Джон Морган, Лафит и другие знаменитые хвастуны и громилы терзали их и засыпали их ядрами во имя сатаны Аваддона… То же самое происходит и сейчас. Торгаши из Германии, Сицилии и Франции выуживают отсюда монету и набивают ею свои кошельки. Знатные проходимцы толпятся в прихожих здешних повелителей с проектами железных дорог и концессий».