Вместе с ними в Гринич-Виллидж поселилась Маргарэт. Она приехала на каникулы из колледжа Бельмонт. Грустная восемнадцатилетняя девушка с медленными, осторожными движениями.

«Что будет с ней, когда я уйду из жизни?» — однажды подумал Билл, и в памяти неожиданно всплыли предсмертные слова Атол: «Вильям, побереги Маргарэт…»

Последнее время он почему-то стал много раздумывать о смерти, о том последнем мгновении, когда человек проваливается в небытие. В конце концов он очень отчетливо почувствовал и представил себе этот момент. И понял, что когда он придет по-настоящему, для него все будет отчаяньем, бессилием, великим горем и воплем души.

Откуда приходили такие мысли? Может быть, их рождала усталость?

А меж тем его слава вырвалась за пределы Нью-Йорка, дошла до Чикаго, Сент-Луиса и Оклахомы на западе и перелетела океан на востоке. Из Англии пришел запрос на право издания в Лондоне сборника рассказов «Четыре миллиона». «На ваше любезнейшее письмо у меня просто не хватает сил возразить», — ответил он.

Его засыпали письмами служащие банков, судомойки из ресторанов, лифтеры, продавцы из модных магазинов, разбогатевшие фермеры и светские бездельники. Все они мечтали с ним познакомиться и в конце концов обязательно объяснялись в любви. И ни на одно из этих посланий Билл не писал ответов.

— Я отвечаю своими рассказами, — говорил он Сэлли, упрекавшей его в невнимательности к поклонникам. — У меня нет времени на записочки. Я пишу общее письмо всем людям.

Он готовил к изданию третий сборник рассказов из жизни четырех миллионов и пятую по счету свою книгу — «Голос большого города».

Несмотря на то, что после женитьбы расходы его увеличились, он не стал бережливым. Деньги притекали к нему с трудом и утекали от него с необыкновенной легкостью. Он мог за один вечер истратить свой месячный гонорар. Однажды, когда он стоял на улице и разговаривал с Элем Дженнингсом, зачастившим в Нью-Йорк в связи с подготовкой к печати «Всадников прерий», к нему подошел нищий.

— Простите, мистер, не найдется ли у вас пары центов на ночлежку? Я давно хотел подойти к вам, да проклятый фараон подсматривает. Я, видите ли, недавно из тюрьмы, и у меня…

— Сочувствую, — сказал Билл, вынул из кармана монету и сунул ее в руку оборванцу. — Не надо ничего рассказывать о прошлом. Вот вам доллар и — не мешайте нам.

Через минуту нищий вернулся:

— Мистер, я не могу вас обманывать. Вы очень добры! Но это не доллар, это двойной орел.[10]

Билл притворился сердитым.

— Ступайте, — сказал он. — Я же вам сказал, чтобы вы нам не мешали.

Сэлли сокрушалась: стоило любому попрошайке прийти к нему и наврать о своих злоключениях, и он отдавал все, что имел, до последнего цента; отдавал брюки, пиджак, а потом провожал до дверей и упрашивал: «Приходите опять».

И те приходили опять.

Вскоре все бродяги Двадцать третьей улицы узнали, что в Гринич-Виллидж поселился «добрый мистер Генри». Правда, они были настолько тактичны, что не ломились в дверь его квартиры, но зато несколько серых фигур в любой час дня поджидали Билла на улице. Каким-то образом они дознались, что он пишет, и теперь у каждого из них была наготове головокружительная история о неудавшейся жизни.

В тот декабрьский вечер Билл сидел в гостиной, отдыхая от напряжения дневной работы над рассказом «Последний лист». Напротив него за столом сидел Эль Дженнингс и со вкусом рассказывал о недавнем процессе, который он провел в Оклахоме.

— Это Сэлли, — сказал Билл, услышав звонок. — Пойду открою. Сейчас она угостит нас чем-нибудь вкусным. Я просил, чтобы она купила халвы. Вы любите сладкое, Эль?

Он прошел в переднюю и щелкнул запором. Вошла Луиза Шотт.

— Вы?! — воскликнул Билл, отступая в глубину комнаты.

— Да, — сказала она.

— У меня гость. Сегодня я вас не могу принять. Поговорим завтра.

— Мне некогда ждать до завтра. Деньги нужны сегодня. В конце концов, если вам это надоело, мы можем порвать наши отношения.

— Вы невероятно наглы, Луиза.

— Это оскорбление будет стоить лишних пятьдесят долларов, — сказала она.

— Да скорее же, черт возьми! — воскликнул он, боясь, что с минуты на минуту придет Сэлли. — Говорите, сколько вам нужно.

— Триста, — сказала Луиза Шотт.

Он вынул из кармана бумажник. В нем оказалось всего семьдесят пять долларов.

— Подождите минуту.

Эль сидел за столом и просматривал старый номер «Тайме». Билл отсчитал деньги и снова вышел в переднюю.

— Вот. И убирайтесь как можно быстрее.

— Что это за особа? — спросил Эль, когда Билл вернулся. — И что это за благотворительность, которой ты занимаешься?

— Старая знакомая, — сказал Билл.

— И почему ты так бледен?

— Значит, ты все видел? — сказал Билл, густо покраснев.

— Только слепой мог ничего не увидеть. Ты оставил дверь приоткрытой, а я сижу как раз против нее.

— Эльджи, — сказал Билл, заикаясь больше обычного. — Помнишь нашу встречу в Трухильо? Помнишь ту глинобитную эстанцию, которую мы купили на целый день, и наш разговор за столом, и предложение, которое ты мне там сделал?

Эль улыбнулся.

— Отлично помню! Только вот насчет предложения…

— У вас тогда было тридцать тысяч долларов, и одну треть ты отдал в мое полное распоряжение.

— А! Ты насчет этого… Стоит ли вспоминать! Через мои руки тогда прошло более трех миллионов, и эти жалкие десять тысяч…

— Эльджи, я всегда с благодарностью вспоминаю об этом. В тот день ты стал моим настоящим и единственным другом… Не подумай только, что деньги сыграли в этом главную роль. Нет. Главным был жест, понимаешь? Жест настоящего человека. Я не могу, к сожалению, даже сейчас ответить тем же. Но зато я буду откровенен с тобой до конца. Ты будешь знать обо мне все.

Дженнингс встал.

— Билл, может быть, не сейчас…

— Нет, Эль. Я так хочу. Я буду говорить.

И он рассказал все — о лунных ночах, о Хайлере и Эдмондсоне, о букетах азалий, о танцульках, о поцелуях и о серенадах в Остине, столице штата Одинокой Звезды.

— И вот теперь она меня высасывает. Каждый месяц я платил ей сто пятьдесят долларов. Но теперь она начала играть по крупной. Сегодня я выложил ей триста, и бог знает, сколько она потребует в следующий раз.

Он кончил и сел. На его лице остывали красные пятна. Эль снова принялся за газету. Прошло несколько тихих минут.

— Кстати, как ее зовут? — спросил он наконец.

Луиза Шотт.

— Хм… Такие женщины почему-то всегда носят красивые имена. Где она останавливается в Нью-Йорке, не знаешь?

— В каком-нибудь недорогом отеле поблизости, я полагаю.

В передней опять дернулся звонок.

Пришла Сэлли с мальчиком — рассыльным из магазина. Сбросила пальто, показала мальчику, куда сложить покупки, и веселая, разрумяненная первым морозцем, возбужденная предрождественской суетой, затормошила мужчин.

— Как вам не стыдно! По крайней мере хоть сидели бы и выпивали. У меня ведь всегда в запасе есть портвейн, разве ты его не нашел, Билл? И потом — что за мрачные лица? Скоро праздник. Эль, вы обязательно проведете рождество у нас. Не отказывайтесь и даже не заикайтесь о своей прекрасной Оклахоме, иначе вы наживете смертельного врага!

Она достала из буфета бутылку и рюмки. Эль встал и поклонился.

— Ради бога извините, миссис Портер, но я никогда не пью вино и… сейчас мне необходимо уйти. У меня в городе кое-какие дела, и время не терпит. А насчет рождества — я в полном вашем распоряжении.

Много лет спустя Дженнингс вспоминал это рождество в своей книге «Через тьму с О. Генри».

«У Билла Портера всегда был нерешительный вид человека, который напряженно чего-то ждет. Казалось, будто он только что пережил приключение или собирается выйти ему навстречу. Всякий раз, как я видел Билла, с губ моих сам собой срывался вопрос: «Что случилось, Билл?» Его манера держаться возбуждала любопытство. Я почувствовал это еще в тот день, когда он, спускаясь с веранды американского консульства, начал тихим голосом свою торжественную юмористическую лекцию о положении распивочного дела в Гондурасе.