Тонкие коричневые руки старухи скользнули куда-то вниз, и кривобокий пузатый кувшинчик, явно слепленный ею же, склонил узкое горлышко к губам Конана. Всасывая в себя живительный напиток, от коего так и бурлила в жилах кровь, он, сам того не понимая, постепенно забывал обо всем, что видел в бреду.

Расплывчатые черты Лайтлбро, прежде маячившие перед ним каждый миг, начали растворяться, пока не исчезли бесследно, и сие ничуть не взволновало его сердце ни сожалением, ни предчувствием. Удивительное спокойствие, более похожее даже на умиротворение, овладело им. И дорога к Учителю, и глумливые Нергаловы прихвостни, понапускавшие на ту дорогу вязкой мути, и сам великий дар солнечного бога не трогали его сейчас совершенно. Потом, когда он ступит на живую землю и продолжит путь, он, без сомнения, припомнит все насущные вопросы, но — только потом. А сейчас… Уже почти осушив кувшинчик, киммериец вдруг заметил, что держит его без обычной помощи Низы, и это обстоятельство чрезвычайно поправило настроение — до того руки его плетьми лежали вдоль боков, и малейшее движение причиняло неимоверную боль. Теперь же сила вернулась к нему — пусть пока в виде подъятия небольшого глиняного сосуда, но ведь раньше он и вовсе не мог пошевелиться! Напрочь позабыв обиду, он повернул голову к колдунье, желая выразить ей благодарность хотя бы глазами — увы, наткнувшись на ее бесстрастный взор, он оставил благие намерения до следующего раза, снова фыркнул и отвернулся.

— Встань. — Скрипучий голос старухи донесся словно издалека.

Конан удивленно всмотрелся в ее темные бездонные очи и не увидел там — или не сумел увидеть — ни мысли, ни чувства.

— Встань, — еще тише повторила она, задувая свечу, потому что первый невидимый пока луч солнца уже осветил землю розовым светом.

— Клянусь бородой Крома, Низа… — раздраженно начал Конан, намереваясь объяснить колдунье состояние собственных сил, и осекся. В самом деле, отчего бы не попробовать встать? Худшее, что может произойти, это то, что он упадет обратно. Живо представив себе такую картину, варвар хмыкнул, уперся обеими ладонями в пол, и рывком сел.

Дикая боль мгновенно пронзила все его мышцы, но не ослабила — напротив, укрепила. Будто полчища громадных красных муравьев, однажды виденных им в предместьях стигийского города Кеми, впились в его тело одновременно, вмиг превратив кожу в раскаленный солнцем колючий песок пустыни, а кровь в кипяток. Мускулы его напряглись, жилы на шее и руках вспухли, и все же он испытывал не сомнение и страх, а лишь одну радость — он снова чувствует свое тело; он снова может им управлять; наконец, он жив! В последнем Конан теперь был совершенно уверен.

А Низа продолжала наблюдать за ним сквозь ресницы, все больше и больше узнавая в нем себя и удивляясь тому безмерно. Он точно был похож на нее, как сын бывает похож на мать, когда природа ее сильна: то же упорство, то же презрение к боли, та же гордость и тот же насмешливый блеск в глазах, особенно заметный не столько в лучшие, сколько в тяжелые времена. Смену чувств, явственно отображенную его суровыми чертами, в той же последовательности перенесло сейчас и ее сердце. Кстати, подумала вдруг старуха, за последние пятьдесят лет ни разу не сбился мерный ритм его биения, и вот теперь молодой северянин заставил его дрогнуть, в некое счастливое мгновение уловив нечто родное и близкое, прежде не изведанное никогда… Может, ей это только казалось, но она все равно неустанно благодарила богов за то, что он пошел не по дороге в Мессантию и не в обход Рабирийских гор в Аквилонию, а напролом через кустарник, где устроили свое логово снежные тигры…

Да, ныне сама она была уже не та, что прежде, а вот он — именно тот и, подозревала Низа, останется таким всегда. Дикая первобытная сила слилась в нем воедино с силою внутренней, подобно смерчу, летящему по пустыне, но и всего этого было бы мало для того, чтобы сохранить свою собственную сущность до конца отпущенного богами срока.

В киммерийце несомненно было что-то еще, а вот что, она не могла понять; не могла и назвать, а могла лишь почувствовать. Она прикрыла тяжелые веки, на миг только погрузившись во мрак, а когда усилием снова приподняла их, то увидела колосса, воздвигшегося в ее крохотной каморке и едва не проткнувшего головой трухлявые доски потолка.

Хотя поначалу он чуть было не сверзился на пол, ибо макушкой действительно врезался в потолок — перед глазами сразу замелькали разноцветные круги и искры, колени подогнулись, — на ногах все же сумел устоять. На выдохе задержав дыхание, он восстановил равновесие (пока не то, Великое, а самое простое, но ведь это было только начало), качнувшись, обвел слегка помутившимся взором Низины владения, представлявшие собой всего-то одну темную комнатушку, где он провел последние семь дней и ночей, и победно посмотрел на свою спасительницу.

— Хей, Низа! — гаркнул он так, что старуха вздрогнула. — Да ты и впрямь колдунья! Клянусь Кромом, я снова могу переломать хребет белой полосатой твари!

— Снежный тигр умер, но снежный тигр жив, — туманно заметила Низа, прикрывая веки.

С пару мгновений Конан молчал, в недоумении воззрившись на колдунью. Потом передернул плечами и с досадой махнул рукой.

— А ну тебя, старая. Бормочешь невесть что… Лучше дай мне еще пива. Кром! Прежде мне не приходилось пить такого!

— Пива тебе больше нельзя, — скучным голосом произнесла старуха. — Выпей воды.

Киммериец скривился.

— Тьфу! Не хочу воды!

Он сделал круг по комнате, двигаясь мягко, бесшумно, словно тот же снежный тигр, и так же чутко принюхиваясь к странным запахам каморки. Лишь теперь сквозь аромат старухиного пива, сообщаемый его дыханием, он услышал густой дух сушеных трав и цветов, что были целыми связками пришпилены ко всем четырем стенам. Маленькое окошко из бычьего пузыря пропускало совсем немного света, поэтому Конан не сразу разглядел скромно притулившийся в углу огромный кувшин.

— Хм-м… — пробурчал он, встав перед сосудом на одно колено. — Пахнет как… Ни-иза! Да это же вино!

— Тебе нельзя вина. Выпей воды.

— Почему мне нельзя вина? Я здоров! Ты что, ослепла тут в своей глухомани? Гр-р…

В раздражении Конан сплюнул на пол и, не удержавшись, треснул кулаком по стене над кувшином. В тот же миг ему пришлось об этом пожалеть, так как от удара прогнившая стенка покачнулась и несомненно рухнула бы ему на голову, если б он вовремя не подставил под нее обе руки.

— Тащи подпорку, — рыкнул он, оборачиваясь к старухе.

Та, казалось, только сейчас проснулась. Медленно открыв глаза, она равнодушно взглянула на своего подопечного, который, стоя на коленях, держал стенку ее ветхого жилища. Затем так же медленно колдунья встала и, шаркая деревянными башмаками по полу, вышла через низенькую дверь, изнутри увешанную десятками пучков трав.

— Да скорей же! — донеслось ей вслед.

Осыпая проклятиями ни в чем не повинного здесь Нергала, в душе Конан не испытывал особенно сильных чувств по поводу нынешнего своего довольно комического положения. Все затмило главное — колдунья все же поставила его на ноги. Сила прибавлялась с каждым вздохом, будто и не было семь дней назад схватки со снежными тиграми; раны, сколько он мог видеть, почти затянулись, во всяком случае, покрылись достаточно твердой коричневой коркой, а это его вполне устраивало. Он не сомневался, что сейчас же может отправиться дальше, вот только как быть с разрушенным домом старухи… Варвар не привык платить за добро такой гнусностью.

Неожиданно он снова ощутил прилив раздражения, и снова на себя самого. Что это было? Взыграла дурная кровь, отравленная ядовитыми клыками белой полосатой твари? Или так подействовало на него отличное темное пиво Низы? Что за каприз, свойственный, скорее, надутому купчишке или избалованному отпрыску богатого нобиля? Вина ему подавай… Тьфу! Конан даже застонал от досады. Не иначе как те же Нергаловы прихвостни, что издевались над ним тогда, в бреду, застили глаза…

Изначально чуждое киммерийцу самобичевание оборвалось так же внезапно, как началось, стоило ему только увидеть, что за палку втащила в дом Низа.