Литмир - Электронная Библиотека
A
A

За порогами пейзаж резко изменился. Живописные скалы исчезли. Река текла здесь в корытообразной долине. И мы, верные ученики Маринова, увидели в ней пологий прогиб, сопровождающий край ступени.

– Но, если так, на полуострове должны быть купола…

– Могут быть… – поправлял Маринов.

Ближе к Ларькину правый берег стал круче. Сама деревня стояла на остром мысу, сложенном теми же девонскими песчаниками. Нас встретило все население поголовно, то есть три человека: Иван Сидорович с Пелагеей и жена Лариона. Встретили как долгожданных родственников и приглашали в оба дома. Маринов распорядился перенести вещи к Ивану, чтобы не стеснять Лариона, ведь он с зимы не виделся с женой. Но вежливость эта была неудачной. Ларион обиделся, не стал ужинать с нами, напился в одиночестве и зачем-то пошел ловить рыбу. И долго мы еще слышали обрывки песен и укоризненное бормотание.

6

В избе у Ивана Сидоровича заседал между тем «военный совет». Мы делили участки, делили с азартом, как старатели, распределяющие делянки. Никто же не мог сказать с уверенностью, кому достанется пустая порода, кому – черное золото.

Все трое студентов хотели работать у порога. Это было самое многообещающее место. Разгорелся жаркий спор. Левушка предложил метать жребий. Ирина, всеобщая примирительница, уговаривала провести на пороге границу трех участков. Но Маринов рассудил иначе.

– Нельзя так, – сказал он. – Все трое будут сидеть на пороге и втроем опишут одно обнажение.

И отдал порог Николаю, самому сообразительному и старательному.

– В таком случае, за мной перешеек, – заявил Левушка.

– Ладно, – махнул рукой Глеб, – уступаю маленьким. Дайте мне полуостров. Отмерьте кусок побольше, чтобы было где побродить.

Нам с Ириной досталась менее интересная работа – нанести на карту пройденные участки. Ей – поясоватые известняки, мне – корытообразная равнина от порога до Ларькина.

Маринов обязательно хотел тут же разработать подробный календарный план.

– Сегодня девятнадцатое число, – сказал он. – Завтра устраиваем выходной. (Общее ликование.) Завтра же, во второй половине дня, распределяем имущество и собираемся. Двадцать первого утром разъезжаемся. Коля с Тимофеем будут жить у порога. Глеб с Левушкой – на перешейке, Ирина с Ларионом спустятся вниз по реке, мы с Гришей квартируем в Ларькине. (Не хотел он выпускать меня из-под надзора.) Двадцать второго все мы начинаем работу, каждый на своем участке. Я в это время иду вверх по реке километров на сто. Кладем неделю. Двадцать девятого июля я в Ларькине. Принимаю работу у вас, Гриша. Подготовьтесь. Затем мы вдвоем едем к Левушке…

– А вдруг я не управлюсь? – спросил Левушка. – Вдруг у меня неожиданное открытие, сложная геология?

– Считайте, что я вам назначил экзамен, – сказал Маринов. – Экзамен не отменяется из-за того, что студент не подготовился. Думайте о возможных случайностях, распределяйте время с запасом. Неожиданности надо предупреждать. В хорошей экспедиции приключение – исключение…

«Приключение – исключение». Как припев, твердил нам Маринов свое любимое изречение.

Сам он участвовал в девятнадцати экспедициях. И жизнь его была переполнена приключениями. На Кавказе он провалился в ледниковую трещину, на Таймыре заблудился во время пурги, в Донбассе чуть не погиб при обвале в заброшенной шахте, на Урале утопил лодку в порожистой речке…

«Но это были плохие экспедиции, – говорил он нам. – Я не умел еще предупреждать неожиданности… Сейчас я умею».

И все-таки вмешалась неожиданность и нарушила наши планы.

Вечер был тихий, гнус лютовал как никогда. Мы развели дымный костер, сидели в дыму, кашляя, закрыв опухшими руками глаза. Страдали сами, но зато противник держался на почтительном расстоянии.

Потом к мелодичному стону комаров присоединился посторонний, более громкий звук, как бы жужжание рассерженной пчелы. Пчелы на Лосьве редкость, и Маринов, самый наблюдательный из нас, раньше всех обратил внимание на этот звук.

– Что за насекомое? – спросил он, оглядываясь. – Гудит, как самолет.

И тут из-за леса появился… самолет.

Он летел низко-низко, так что видны были поплавки, стойки между плоскостями и даже круглая головка летчика. Впервые после Усть-Лосьвы мы видели самолет. Куда он летит? Снижается, кажется. Неужели к нам?

А через две минуты, взрывая волну, гидроплан закачался в заливчике у Ларькина. Мы узнали потрепанную и латаную героическую машину Фокина, поставленную на поплавки. А вот и он сам. Выбрался из кабины, ступил на плоскость, бросает нам причальный канат.

– Товарищ Фокин! Какими судьбами? Куда держишь путь?

Но летчик отмалчивается, не отвечает на приветствия. Сосредоточенный, он шлепает по воде прямо к Маринову. На лице его строгое выражение: «Не троньте меня, я исполняю служебные обязанности».

– Вам пакет, – говорит он, козырнув.

В пакете записка. Маринов пробегает ее глазами.

– От секретаря обкома, – сообщает он. – У которого мы с Ириной были в Югре.

– Что он пишет, если не секрет?

И Леонид Павлович читает вслух:

– «Уважаемый товарищ Маринов! Сейчас у нас в области геологическая конференция. И вас поминают на каждом заседании. Дело в том, что партия, работавшая в верховьях Тесьмы, нашла факты, опровергающие вашу теорию… А я запомнил беседу с вами и хотел бы, чтобы вы высказались. Посылаю за вами Фокина и настойчиво советую приехать».

Из письма выпала фотография. На снимке были изображены круто падающие трещиноватые сланцы. Возле обнажения стояла незнакомая девушка с торжествующей улыбкой на лице.

Круто падающие сланцы! Но из сланцев сложен здесь фундамент геологической платформы. Падают круто, значит, образуют складку. Складчатый фундамент? Но это полное крушение Маринова. Это означает, что его метод неверен. Мы идем неправильным путем.

7

Стояли белые ночи.

Солнце заходило за горизонт ненадолго. Оно «не укладывалось в постельку», как говорят примерным детям, а «ложилось на диван, не разуваясь», чтобы во втором часу ночи снова выйти на небо, на северо-северо-востоке.

Белые ночи у нас – символ поэзии. Молчаливые и мечтательные ленинградцы в белые ночи бродят по пустынным и гулким набережным Невы. И мне белые ночи казались поэтическими, когда поезд подходил к Югре и мы стояли с Ириной у окна.

А потом было светло два месяца подряд. Мы забыли, что такое темнота. Двадцатичасовой день сменялся сумерками – коротким временем, когда трудно было стрелять, а от чтения болели глаза. Первые дни мы не досыпали, а потом научились спать в любое время. Мы путали часы, спрашивали друг у друга: «Сейчас три часа дня или три часа ночи?» Для проверки смотрели на компас. Если солнце на северо-востоке, значит, ночь, если на юго-западе – стало быть, день.

Мы очень скучали по темным ночам, по звездному небу, бархатному небосводу, по электрической лампочке под абажуром и подлинной настоящей темноте. Часто, ложась спать в пять часов дня, мы создавали себе темноту искусственную, залезали в палатку, закрывали ее плотными одеялами, ватниками и свободными спальными мешками. И хотя в палатке дышать было нечем, но мы наслаждались темнотой.

Белые ночи сбивают распорядок. Нам было безразлично, когда ложиться. Иногда, если работа требовала, мы спали в середине дня, иногда в бывшие ночные часы.

И Фокин не захотел ночевать у нас.

– Долетим, – сказал он. – Часа в три буду дома, на своей койке.

Маринов надел теплую шапку, пожал нам всем руки.

– Действуйте, – сказал он. – Обязанности распределены. Не зря я вас обучал. Постараюсь вернуться быстренько. А пока за меня остается Ирина.

Ирина покраснела от гордости и смущения.

– Пускай лучше Гриша, – возразила она.

Но Маринов не доверял мне. Он знал, что я способен найти складки там, где их нет.

И снова гудит в воздухе рассерженная пчела. Дальше, дальше… Тише… Совсем затихла. Тишина. Всплескивает рыба. Белая гладь реки. Сумеречный бесцветный лес.

27
{"b":"11365","o":1}