Здесь Олимпиада и ее спутники, накинув широкие капюшоны, проехали несколько кварталов и нашли небольшую синагогу, с виду почти не отличавшуюся от других двуярусных построек с черепичной крышей. Здесь они получили приют до времени отправления следующего греческого корабля.

— Как зовут юную госпожу? — спросил старческий голос из маленького окошечка в двери.

— Мир вам! Это я, Олимпиада, с моими спутниками: рабыней Клеопой и юношей Авлом, — ответила странница.

Старик испуганно вздрогнул и захлопнул дверцу окошка. Защелкали щеколды, и из двери выскользнул маленький старичок в полосатой накидке с кисточками и втолкнул неожиданных гостей в прохладное помещение.

В полдень пятого дня пребывания путников в Путеолах из ветхой синагоги в бедняцком квартале вышли четыре правоверных еврея в восточных нарядах и направились к пристани. Авл, запинаясь о подол своего нового облачения, вел навьюченного ослика, а два еврейских юноши поддерживали под руки старого раввина.

У входа на пристань стояли два пехотинца италийского легиона с короткими копьями и дощечкой для записи отбывающих. Они задавали вопросы и, бегло досматривая, пропускали на корабль пассажиров.

— Евреям, что ныне хотят путешествовать, велю здравствовать! — вежливо окликнул их улыбающийся легионер.

— Да хранит тебя Всевышний, славный воин, — сказал старик.

— Куда путь держите, израильтяне? — спросил улыбчивый легионер.

— На Сицилию, сын мой, — печально кивая, ответил старик, — ибо брат мой Никанор ныне отошел к праотцам.

— Ай да евреи! — восхищенно сказал солдат и опять расплылся в улыбке, щурясь на полуденном солнце. — Ну да хранит вас ваш бог…

Корабль казался Клеопе огромным, и, когда он отплыл, ей почудилось, что мир тронулся, а они оставались на месте. Погода была жаркой, и море было спокойным. Уже к вечеру трирема вошла в живописный пролив, где, по преданию, обитали морские чудовища Сцилла и Харибда, ставшие препятствием на пути Одиссея.

Ночью море несколько разволновалось, и никто не решился даже прилечь, как вдруг раздался крик: «Земля! Земля!» Путники ринулись к правому борту, вглядываясь в темные горизонты Ионического моря, чтобы узреть крошечный огонек великого маяка Сиракуз. Вскоре они сошли на пристань.

— Я останусь здесь на три дня, — сказал старый раввин, когда молодые путешественники зашли в небольшой сад переодеться в свою одежду.

Они приняли решение разделиться — старик пожелал зайти к родственникам, а Авл взялся его сопроводить. Олимпиада со своей рабой Клеопой остались в величественном, полном чужеземцев порту среди греческих изваяний, установленных здесь еще в те древние времена, когда Сиракузы были колонией могучего полиса Коринфа.

— Великое море, — сказала Олимпиада, глядя на уплывающий корабль, — даже ненадолго отдавшись в его власть, понимаешь, как бесконечно силен твой грозный бог.

— О, древний и грозный Нептун, — тихо сказала Клеопа, сидя у ног своей госпожи, — все, что имеешь, дано тебе единственным Богом, Тем, который простер небеса, постелил подле них моря и сделал тебя обиталищем рыб и различных чудовищ, когда ты был еще во младенчестве. Воздай же Ему хвалу, о величественный господин морей! И ветрами своими воспой ему песнь славы.

И тогда пред возмущающимся морем они запели древнюю песню, которую дети Израиля вынесли из земли Египетской.

И хлынул дождь. Девушки побежали под портик здания, чтобы укрыться. Оттуда они увидели, как корабль, боровшийся с ветрами, терпит бедствие вдали от берега.

К вечеру прояснилось, и море почти утихло. Никакого корабля на горизонте уже не было, и о налетевшем урагане напоминал лишь особенный запах и порывистый ветер. К этому времени старый еврей и Авл возвратились назад и принесли с собой большие тяжелые связки. Не успев отдышаться с дороги, старец снял с себя еврейскую накидку и на ней распаковал один из тюков. Он заботливо ощупал лежащие там свитки больших кожаных книг.

— Я уже слишком стар, дочь моя, — сказал старик Олимпиаде, — и время мое уже на исходе. Я все исполнил, как мне было велено, и сохранил эти драгоценные книги. Знай, дочь моя, что это было главным делом всей моей жизни, и это сокровище я доверяю тебе. Передай это асийским пресвитерам.

— Я исполню твой наказ, — пообещала Олимпиада старцу.

Она улыбнулась, увидев, как старый еврей протирает краем накидки свои и без того вечно плачущие глаза.

— Прощай, дочь моя, — сказал он Олимпиаде и возложил свои руки на ее склоненную голову.

Тут старец бросил беглый лукавый взгляд на Авла, потом с тайной улыбкой посмотрел в глаза Олимпиаде.

— Я не буду дожидаться, пока отойдет судно, ибо ногам моим без тяжких страданий уже не выстоять даже четверти часа, — пожаловался старик. — Идите на корабль уже теперь, чтобы я видел, как вы сядете, и сердце мое было спокойно.

Он поднял руку, и трое путников взошли на могучую палубу. И тут старик закряхтел и свалился на дощатый настил причала.

Олимпиада и Авл бегом бросились к нему, сбежали по мостику и помогли подняться.

— Нет, этой бренной плоти уже не выдержать таких тяжких прощаний, — сказал тот, хрипло дыша, — помогика, дьявольский отпрыск, служитель идолов, довести старого до портового здания, и я найму себе провожатого с ослицей.

— Я успею проводить старика? — спросил Авл Олимпиаду.

— Разумеется! Не бросать же его здесь, — ответила та. — Если потребуется, я задержу корабль, и он не тронется без тебя.

Как только юноша и старик отошли от пристани и скрылись из виду, раздался звонкий медный удар.

— Госпожа, юноша Авл! — воскликнула Клеопа.

Но Олимпиада только стояла и смотрела, как расстояние между сносимым в море кораблем и пристанью становится недосягаемым даже для самого решительного прыжка. Еще мгновение — и на пристани появился Авл. Слезы покатились по щекам Олимпиады и, прикрыв рот рукой, она потащила Клеопу к другому борту судна.

— Я хочу сказать тебе коечто. — Олимпиада вынула изза пояса металлическую табличку и вручила ее Клеопе. — Я освобождаю тебя, отныне ты свободна.

Клеопа поднесла к губам ее руку и прильнула к ней. К этому времени Сицилия была уже в дымке горизонта.

— Ну что ж, господин учитель, скажу без обиняков, ваше произведение скверно написано. Не убедительно. Сразу видно сказку рассказываете…

Изза чуть отодвинутой шторы падала белая полоса дневного света, падала на плед, исписанный лист в руке Человека, задумчиво застывшего в темном углу номера в кресле под этой белой полосой. Другие листы беспорядочно валялись у его ног. Голова его была чуть наклонена, ирония сквозила в немолодом безотрадном лице, сквозила в цепком, умном взгляде, туго сжатых сухих губах, окруженных серебристой щетиной. На носу Человека поблескивали очки в тонкой золотой оправе с узкими прямоугольными линзами. Пробегая глазами текст, он щурился, разоблачительно хмыкал, морщился, тер костяшками шуршащую щеку и неудовлетворенно хрипел.

— Вы самито верите в то, что пишите? — поинтересовался Человек и, не дожидаясь ответа, отбросил лист, подобрал другой с пола и вновь откинулся в кресле к лучу света. — Ваше, конечно право, но, честное слово, бред какойто…