Дверь с улицы отворилась, и в сени, цокая копытцами по половицам, вошли два серых чертика со свирепыми мордами, таща в четыре руки тяжелый бидон.

— Куда ставитьто? — спросил один из них страшным гнилым голосом.

— На кухню несите, — послышался голос Залимихи.

Бросив взгляд на потерявшего дар речи Бакчарова, чертенята недовольно фыркнули и, пыхтя под весом бидона, торопливо процокали в дом.

Видя, как Бакчаров проследил глазами от одной до другой двери, Залимиха улыбнулась и промолвила понимающим тоном:

— Что, чертики? Это ничего, это пройдет. После желчи аспида и не такое привидится. Вина выпей да выспись как следует. А теперь проваливай и ни шагу сюда.

Бакчаров стремительным рывком, выставив перед собой руку в направлении двери, устремился на улицу. Учитель выскочил за дверь и, поскользнувшись, кубарем скатился с крыльца. На свежем воздухе ему стало еще хуже. Он, шатаясь и спотыкаясь, обошел дом, прошел мимо могил и перевалился через кованую ограду.

В это время две застывшие в окне второго этажа девичьи фигуры провожали его взглядом.

Потом по пути учителя качало из стороны в сторону, дважды рвало в подворотнях, и все прохожие принимали его за пьяного. Пробравшись в «Левиафанъ», Бакчаров потребовал у Анисима бутылку «Мадеры», но не дождался слуги и уснул, ничком распластавшись на кровати в обуви и шинели.

Очнулся он поздним вечером с тяжелой похмельной головой. «Не надо было ходить, — думал Бакчаров. — Кой черт меня дернул?» Вдруг он нахмурился, вскочил, распахнул окошко и уставился на тускло подсвеченный особняк губернатора. В некоторых окнах дома, словно забыв о трауре, горели огни, а другие смотрели на Бакчарова темными холодными пятнами. По мокрым улицам, как сказочная волшебница, причудливо вертясь, носилась тяжелая и сырая вьюга. Оживленная этой волшебницей, ночь казалась праздничной.

Было еще не поздно, и внизу проплывали с глухим дребезгом телеги и экипажи, шныряли по тротуарам съеженные, юркие фигуры залепленных снегом пешеходов.

— Не я убил Марию Сергеевну, — проговорил озаренный учитель, изумленно глядя на улицу, на сад и особняк губернатора. — Павел Яблоков погубил ее.

Тут Бакчаров уронил взгляд на поверхность стола и медленно оторвал от нее фотокарточку, ту самую, которую накануне хотел отдать хозяевам «Левиафана». На снимке была знакомая девушка.

«Неужели Елисавета Яковлевна? — изумился Бакчаров. — Этого не может быть. Это не совпадение. Это какойто заговор! — Дмитрий Борисович задумчиво присел с карточкой на кровать. — Этот странный артист просто дьявол какойто, — думал он хмурясь. — Он заранее подложил мне карточку, зная, что я пойду по его совету к Залимихе. Как бы там ни было, но старый черт оказался прав, — постановил Бакчаров и вновь посмотрел в свои ладони на карточку. — А она и вправду красивая».

Это была праздничная ночь. Чтото радостно трепетало в груди Бакчарова. Он сунул фотографию в карман возле сердца, спустился в кабак и, преисполненный чувством благодарности, допоздна слушал музыку Ивана Александровича. У Человека появились два лихих скрипача с пейсами и мальчикфлейтист. Сам Человек, как всегда, восседал на стуле, а заводные музыканты чуть в стороне подыгрывали ему, пританцовывая.

После часа ночи, допев эту песню, Человек кудато испарился и до конца в кабаке играли одни только скрипачи. Бакчаров слышал, как обсуждают смерть губернаторской дочери, молча ужасался, чувствуя себя гоголевским Хомой, потел и снова и снова требовал принести вина.

— …И кому могла причинить досаду сударыня или обиду какую? — грустил старый захмелевший добряк. — Она же меддевица, белый херувим была! Сам видел, как в АлександроНевской церкви молилась, поклон за поклоном, да все плакала…

— Ты, рыбак, лучше помалкивай, раз не знал упокойницу, — возражал один из сидевших, косоглазый и уродливый, — а я ее вот с таких лет возил. С малого возраста на гимназистов она заглядывалась. Третьего месяца я сам видел, как дочурка губернаторская с офицером в конюшнях пряталась. Вот ее и не поделили горячие головы, ею же охмуренные…

— Уф, какая невидаль, девку не поделили юнкера, вот и пришибли, чтобы не ссориться!

— Ведьма она была!

— Нононо! Это уже не наше дело: бог с ней, — отмахнулся старый седой добряк, — нечего об этом толковать…

Бакчаров пришел сюда в праздничночистом настроении, а теперь от людской молвы снова погрузился в тоскливые сомнения. Он почувствовал, что опять нуждается в Человеке. И вот когда он уже напился, то решил вновь подняться на дворовую веранду каравансарая, чтобы проверить, не сидит ли там его утренний собеседник.

Он покинул шумный кабак и стал взбираться по узкой лестнице, потом свернул в коридор и аккуратно отворил брякнувшую стеклами балконную дверь. В колодец двора из квадратного неба беззвучно валил снег. Ему показалось, что на галереях никого нет, но он задержался, чтобы глотнуть ледяного воздуха. Этот зимний воздух, пропитанный берестяным дымом, был словно посылка из давно минувшего детства Бакчарова. Вдруг он почуял в сумраке, вблизи себя, чьето присутствие, резко обернулся и увидел, что ктото сидит в темном углу в качалке, накрытый по пояс пледом. От сидящего в кресле исходил дым и, мирно клубясь, исчезал в косматом танце. Человек смачно затягивался длинной трубкой, и в руке его медленно разгорался тлеющий огонек, едва высвечивая из тьмы лицо глубокого старца и два уголька его пристальных глаз.

— Сходили, Дмитрий Борисович? — спокойно обратился к учителю знакомый голос.

— Сходил, — тихо, но взволнованно отозвался Бакчаров.

— Убедились?

— Убедился! — твердо ответил Дмитрий Борисович и покачнулся. Он был смертельно пьян. — Вы подложили мне фотографию?

— Какую еще фотографию? — притворно удивился Иван Александрович, раскашлялся и с могильной гулкостью отхаркнулся.

— Елисаветы Яковлевны.

— Ах, этой колдуньи, — тихим храпом припомнил музыкант.

— Нет, не колдуньи, — поправил Бакчаров, — а старшей дочери покойного Шиндера.

— Шиндера? — переспросил Человек. — Якова Шиндера. Помнюпомню такого грешника. И у него гостил я в былые времена…

— А почему вы такого плохого мнения обо всех людях и в особенности о женщинах? — поинтересовался Бакчаров.

— Отчего же плохого? — удивился Человек. — Я люблю женщин, хоть и падшие они все, — вздохнул Иван Александрович. — Вы знаете, Дмитрий Борисович, что женщина более алчет плотских наслаждений, чем мужчина? Женщина была взята из кривого ребра Адама. Из этого недостатка вытекает и то, что она всегда обманывает и ненавидит. Ведь Катон сказал: «Если женщина плачет, то она, конечно, готовит козни». Ибо, дорогой мой учитель, она скверна по своей природе, а это образует основу для занятия чародейством. По природе женщина лжива. Она жалит и ласкает в одно и то же время. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мир и теперь страдает изза женской злобы. Изза ненасытности женщин в совокуплении человеческая жизнь подвержена неисчислимому вреду. Если бы мир мог существовать без женщин, люди общались бы с богами. Мир был бы освобожден от различных опасностей, если бы не было девичьей злобы, не говоря уже о ведьмах. Поверьте, милый мой учитель, все совершается у них из необузданной страсти к соитию. Вот они и прибегают к помощи дьявола, чтобы утолить свою бесовскую жажду. Через это они воспламеняют сердца людей к чрезвычайно сильной любви и губят их. Ну вот, к примеру, возьмем ту же Елисавету Яковлевну — ведь она уже колдует для вашего обольщения. Вот сейчас она вас приворожит, и завтра же вы сами к ней явитесь.