По-прежнему было тихо, и льдину мало-помалу несло течением, и Атак засыпал все глубже, и слабели воспоминания, одно за другим покидая его, и ничто не тревожило, никакие чувства, кроме беспечальной грусти, легкой и светлой. Так что было не ясно, грусть это или туманный образ мальчика из поселка.

День перевалил за середину, и все без изменений, — правда, потеплело немного, но небо оставалось чистым и высоким. Если бы, конечно, пошел снег, то конец Атака был бы ясен и непреложен.

Но чу! Какой-то слабый звук вдали. Столь слабый и неверный, что собаке невдомек, то ли льдины столкнулись, то ли нерпа выскочила из воды и плюхнулась об воду.

Атак проснулся, когда равномерный шум мотора стал очевидным. Но что из того, решил пес, какое им дело до меня? Кому я нужен! И он снова задремал.

Маленький катер замедлил ход.

— Эта собака? — спросил мужчина в пограничной форме у мальчика.

— Да, — сказал мальчик.

Нос катера уперся в льдину, и Пат перепрыгнул через борт. Атак глядел на мальчика не двигаясь, окоченевший от холода, как бы перешедший по ту сторону желаний.

И когда мальчик обнял его за шею, шепча ласковые и бранные слова на ухо, прижимаясь лицом к его заиндевевшей голове, Атак заволновался, задрожал, чувствуя, что нечто смутное и темное в нем, страх и одичалость, уже отдалились, и еще не веря в это окончательно, подобно тому как исцеленный вдруг калека с опаской распрямляется, делает шаг, другой, и такое свечение у него вокруг глаз, боязнь, и 1: ера, и напряжение… Атак напряг горло и неверным голосом бросил вызов пустынной снежной тишине, но все яснее и тверже становились звуки, и это был уже не полувой — «аух, аухр», нечто нелепое и смешное, — а самый настоящий, ликующий и душевный лай, каким только он и мог выразить свои чувства.

От облегчения мальчик заплакал.

Неказистый желтый автобус с узорчатыми от мороза окнами катил по утрамбованной дороге от деревянного здания почты к поселку Луньво, и среди прочих пассажиров в нем сидели мальчик и огромный пес, которые столь долго были в отлучке.

Думая о предстоящей встрече, Пат сладко волновался, оказывается, это не пустые слова: мой поселок, мой дом, мои родные.

И как печально человеку, у которого этого нет, — бездомному. Как ему трудно удержаться на одном месте — все ездит и ездит посторонний сердцем человек, потому что никто его не ждет.

«Они думают, что вернулся прежний Пат, а я уже другой, и то, что было в моей жизни, они не знают. И отец не знает, но я расскажу ему все. Чтобы у нас не было ссор — одно понимание».

Древний Глаз должен смягчиться — ведь это уже не волк, а самый настоящий пес, и лает он не хуже других, это и ребенку видно, что ничего волчьего в нем не осталось. Бедный Атак столько перенес — судьба его не баловала. Он заслужил свое право на уважение. И как можно убить пса, в котором столько людей приняли участие и столько людей переживали за него и помогали мальчику в розысках.

Ведь это так легко — пнуть от себя собаку или другое живое существо и за какой-нибудь проступок осудить, и покарать, и выбросить за круг общей налаженной жизни обратно в дикость и уныние, и гнать от себя, гнать, как опасную заразу; и когда это живое существо превратится в волка, и в каждом будет видеть волка, и зарыдает от своей глухой и непонятной тоски, и убежит в лес или на льдину, подальше от всех, позабыв и место рождения своего, и все, что прежде было ему в радость и утешение, попробуй-ка тогда вернуть его назад, вернуть от волка — к собаке, от волка — к человеку, насколько это труднее и болезненней.

За окнами автобуса замелькали тени домов и деревьев, и мальчику почудилось, что и не уезжал он никуда, а все, что с ним произошло и с его Атаком, он вычитал в книжке с картинками, а сам он прежний молчаливый и добрый Пат. И никаких новостей за это время не случилось — все на своих местах и все живы, как и раньше.

Отец стоял во дворе и чистил ствол ружья шомполом, и когда калитка отворилась, он не увидел, а скорее почувствовал, что кто-то вошел, кто-то очень близкий ему, наверное, сын. Отец бережно положил ружье на скамейку и обернулся, убеждая себя, что вероятнее всего это не сын, а кто-нибудь другой. У калитки молча смотрел на него Пат и рядом с ним топтался пес.

Выдержанный и хладнокровный охотник Вытхун ослаб весь и поманил сына рукой. Пат подбежал, и отец поднял его на руки.

— Ну вот, ну вот я и приехал, — сказал Пат, — а ты беспокоился. И Атак со мной. Теперь мы вместе.

— Это хорошо, — сказал отец, — нам нельзя разлучаться. Нас всего двое из рода, всего двое осталось. А ты исчез — и ни слуху ни духу. Я так беспокоился, что прямо бессонница одолела.

И они вошли в дом: отец с сыном и за ними пес. И теперь им лучше не мешать — они так долго не видели друг друга. А мы заглянем-ка к Древнему Глазу, который сидел у железной печурки и курил самодельную трубку. Он уже знал, что вернулись мальчик и собака, и размышлял, что ему следует предпринять.

Ссориться с уважаемым охотником и его сыном-сорванцом Древнему Глазу не хотелось, но и на попятную идти нельзя. Все уважение к старейшинам как ветром сдует. Слово Древнего Глаза — закон. Иначе что получается: отступил перед мальчонкой. Ай-ай, срам какой! А если убить собаку, бог знает, что выкинет этот ненормальный Пат. Не было в поселке еще недоростков, чтоб сами в такое путешествие пускались. Ишь, и газета о нем написала. Сильные заступники у него. Ну и времена! Никакого почтения к мудрости старших.

Возмутился духом Древний Глаз и в гневе тверд стал: закон есть закон, слово сказано — и собаке не жить. Через несколько дней чхыф-лехерыд, и старики покажут свою силу.

Оставшиеся дни до праздника Пат целиком посвятил своей упряжке: он договорился возить письма на почту, за двадцать километров от поселка, и обратно и по отцовским часам каждый раз засекал время. Атак был поставлен на место передовика, и мальчик-каюр убедился вскоре, что его пес прирожденный вожак.

Мальчик почти не сомневался в успехе, и тем не менее на сердце у него жила тревога: он не забыл угрозы стариков. Как объяснить Древнему Глазу, думал Пат, что пилаган совсем не волк, что он переродился — за что же его наказывать? И если бы теперь он переступил закон — тогда другое дело. Разве есть вина в том, что глухой не слышит, а неграмотный не умеет читать! Должна быть в жизни справедливость. У стариков особенно.

И, встречая Древнего Глаза на улице или в магазине, мальчик сухо здоровался и проходил мимо, ожидая, что старик первый окликнет его, а тот рассуждал таким же образом, потому что боялся уронить свою репутацию.

И что удивительно для мальчика, — ежедневно видя долговязую фигуру Древнего Глаза, восседающего в клубе среди стариков, или в здании поселкового Совета, или меж людей на будущем стрельбище, везде дающего указания и советы с безукоснительной верой в правоту своих суждений, Пат не чувствовал к нему ни злобы, ни презрения — где-то в глубине сознания, в котором по наследству жили обычаи и правила его племени, он признавал власть древнейшего старика и не мирился с этим, и бунтовал против самого себя.

Кому-то одному из них надлежало отступить, понимал сын каюра Вытхуна, иначе трудно жить в поселке; и старик и Пат — каждый считал, что на его стороне правда, на стороне же второго — заблуждение.

Была в этом молчаливом споре и третья сторона — пес Атак. Как же он себя вел? Так ли метался и тосковал, как прежде, после путешествия с каюром Урзюком, или же смирился с предназначенной участью, как и там, на льдине одиночества, равнодушный ко всему окружающему? Ни то, ни другое. С независимым и гордым видом разгуливал он по улицам и дворам, дружелюбный и снисходительный к любому встречному, ничем не проявляя своего замешательства или беспокойства, будто он бессмертный.

Наступил день праздника. Со всего восточного побережья острова собрались нивхи — охотники, рыбаки и каюры. Гостиница была переполнена приезжими из Южно-Сахалинска и Охи. Между двумя «священными деревьями» на стрельбище был привязан огромный бурый медведь, выкормленный родом Кегнак. Привыкший к людям и относительной свободе, медведь удивленно озирался, лениво рычал и грыз цепи. Предстоящая церемония ему была непонятна.