Это был жестокий и хладнокровно рассчитанный выстрел: не убить, но искалечить и парализовать. И допросить. Поступок, недостойный благородного рыцаря, как, поддразнивая, называл его Сергей.

После смерти Георгия и поездки за Форсиз Глеб понял, что былые доспехи стали ему тесноваты. На войне, которой его учили в забытом прошлом, действовали другие правила. Там пленных брали не для того, чтобы, получив выкуп, отпустить с миром.

Бывший солдат и теперь уже бывший рыцарь, он хотел знать, кто и почему опять домогается содержимого его черепа. Даже если это знание придется выдавливать из пленного, как пасту из тюбика.

Но ему не довелось сделать ничего из задуманного. Растянувшийся на крыше джипа японец был мертв. Не смея предать хозяина, он остановил у себя в груди сердце. Разделив тем самым участь своего товарища, из чьей пробитой шеи еще сочилась кровь вперемешку с густой слизью. И госпожи доверенного секретаря, окруженной серыми хлопьями опавших бабочек. Обменявших свою жизнь на ее смерть, как то пристало истинным камикадзе.

Связавшийся наконец с начальником оператор доложил обстановку, сообщив о смерти «объекта» и ее сопровождающих. На экране Глеб что-то втолковал паре взъерошенных кнехтов, и они вместе покинули бокс.

– Буду у вас через сорок минут, – сказал Волох. – При первой же возможности оставьте метку на тамплиере и пустите за ним «Добермана».

– Есть, – отозвался наблюдатель, вводя с пульта последовательность команд.

Из грудного сегмента «Добермана» выдвинулась молекулярная фреза, вращающаяся с частотой 12 000 оборотов в минуту. Встроенной в одну из передних лап индукционной отмычкой кибер замкнул датчики сотрясения, установленные на стекле, и, прижавшись к раме, перерезал стальные язычки оконных запоров. Распахнув створки окна, он нырнул вниз, опускаясь на клейкой мононити, выплетаемой паутинной «железой»,

Оказавшись на полу, кибер юркнул к «Прометею», где, задирая заднюю лапу, обрызгал высокомолекулярным ферментом переднее колесо и лежащий на сиденье плащ Глеба. Переключив свои рецепторы на запах этой новой метки, он, наматывая «паутину» на псевдоалмазную катушку, вознесся обратно к окну и, по-паучьи растопыривая лапы, вылез на крышу. В голографическом небе над ним плыл желтый осколок луны.

Ночь.

Зыбкая, дрожащая, в ожерелье огней и блестках голубого неона. Холодная – узорной изморозью оседающая на стеклах, паром выходящая из раскрытых ртов. Руки, на одной не хватает мизинца, греются над огнем, вырывающимся из ржавой металлической бочки.

Ждущая – перекошенная вывеска бара «R@mb», человек в голубом больничном халате у входа.

Опасная – дорожка чернеющей крови исчезает за поворотом, кого-то волокли здесь лицом по асфальту, хлопает дверца машины, тихо урча, заводится мотор. Языки пламени откладывают на бетонную стену, нет, опору старого моста, мечущуюся тень и еще одну, крадущуюся, звериную, в стороне.

Кто не спит ночью в Городе?

Он и луна. Так близко, что можно потрогать рукой. Это действует встроенный в стену-окно панорамный увеличитель, Но и без него можно было бы разглядывать ночное светило, настоящее, а не его проекцию, дешевую массовую подделку– oн один из немногих, кто может себе это позволить: его дом, невесомая, как замороженный торнадо, хрустальная спираль, находится в одной из самых высоких точек Города, в сердце Небес.

Он слышит шаги за спиной.

– Там, на столике у кровати, ожерелье, – говорит Белуга, не оборачиваясь. – Это тебе.

Она молчит, но по звону камней о стекло столешницы Владимир понимает, что она взяла подарок. Владыка Небес улыбается своему отражению в окне. Ее обида стоит дорого, но не дороже колье из настоящих изумрудов. Всему есть своя цена, даже гордости. Он не видит в этом ничего плохого. Это удобно и экономит время.

Брошенное с размаху колье ударяется о стену-окно, не оставляя на нем даже царапины (для царапин потребовалась бы двадцатимиллиметровая пушка), и падает на пол. Владимир нагибается за ним и поворачивается к Даше, тщательно скрывая удивление. И даже восхищение своей подругой.

Она без туфель, но в том же вечернем платье, открывающем ее крепкое юное тело в просветах между плетеными шнурами. Последняя мода отрицает белье, и ему хорошо видны напряженные соски и идеально безволосый лобок. Маленькие кулаки сжаты от гнева. Удерживая ее своим тяжелым взглядом от глупостей вроде попытки затеять с ним драку, Владимир подходит вплотную и бережно застегивает колье на ее тонкой шее, целует крошечную родинку над ключицей.

– Сними все, кроме ожерелья, – тихо приказывает он Дарье. Она берется было за лямки платья, но, закусив губу, упрямо опускает руки.

– Снимай сам, – вызывающе говорит она.

И тогда Белуга, усмехаясь, разрывает на ней сшитое по индивидуальному заказу платье, как сделанное из бумаги.

Позже, вскрикивая от счастья и прижимая его к себе скрещенными ногами, она гладит пальцами его колючий подбородок, полуоткрытые губы, виски, лоб. Ищет его взгляд, отражение своего лица в его глазах. Но в них желтый отблеск луны, далекой и холодной, как его мысли.

«Где ты? О чем ты думаешь?» – шепчет ему Даша. В ответ его дыхание, ровное и глубокое. Дыхание спящего зверя.

Он и темнота. Свет ему не нужен. Без своей телеприставки он не видит ничего, кроме хоровода разноцветных пятен. Неполное сращение зрительных нервов. Чего еще можно было ожидать от первых попавшихся глаз, купленных на токийском черном рынке?

Он бы вообще мог обойтись без глазных яблок. Гемотактильный интерфейс приставки взаимодействовал напрямую с мозгом. Но для его миссии необходим ЛИК, микроскопический штрих-код, выжигаемый на сетчатке, отличительный знак полноправного гражданина.

Подкупленный за баснословную сумму федеральный служащий уложил его в специальное кресло, сделал местную анестезию. Мягкие захваты подняли и закрепили его левое веко. Фигурный росчерк лазера превратил его в Икари Сакамуро, лояльного представителя компании «Мисато». Внука легендарного директорам основателя корпорации–господина Йоши Сакамуро.

Став им, он впервые надел приставку, дающую ему зрение в нормальном, инфракрасном и ультрафиолетовом свете. А также власть над различными машинами, от легкового кара до боевого вертолета, и собственную систему наведения для оружия, оснащенного тактическим процессором.

Последняя не понадобилась, когда он в упор прострелил голову продажному служащему. Это было его первое убийство, и совершил он его без труда и колебаний. Как и все последующие.

Приставка, успевшая стать частью его тела и многими ошибочно принимаемая за простые темные очки, лежала на столике у кровати. Икари всегда снимает ее на ночь.

Он не спит. Прислонившись спиной к стене и глядя в темноту слепыми глазами. Глазами, совсем недавно принадлежавшими кому-то другому. Как и он сам. Точность сравнения вызывает у него улыбку.

Он не спит никогда. Участок мозга, дающий ему такую возможность, удален. Это обеспечило ускоренное старение, точнее, созревание организма. Так было нужно его хозяину, слишком нетерпеливому, чтобы ждать, пока плод поспеет сам. Икари даже рад этому.

Ведь если бы он мог спать, ему стал бы сниться один и тот же сон.

Пустота. Без мыслей, без слов, без видений. Без существования. Полное и оттого непредставимое ничто.

Боль. Боль пробуждения, боль иглотродов, вонзающихся в обнаженный мозг, боль терзающих синапсы нейрозондов. Сто де-сятьлет чужой памяти, втиснутых под стонущую черепную коробку. Чужая алчность, ненависть, похоть. Чужой страх. Чужое бессилие.

Вся чужая жизнь.

Чужая? Нет, теперь твоя,

Он видит этот сон наяву, хотя не спит с момента своего рождения. Вот уже целую неделю.

Пардус входит в рубку мобильного наблюдательного пункта, огромного текстолитового краба, переползающего по наклонным опорам и сваям Города, и слышит, как один оператор говорит другому;