Переносясь в наши дни, мы с грустью убеждаемся, что правительство и общество озабочены схожими проблемами. Вот почему нам кажутся странными нынешние сетования по поводу того, что Александр II провел реформы своего царствования нерешительно, в интересах господствующих сословий и т. п. Ведь со дня его гибели миновало 125 лет, а... Можно, конечно, утешиться именно тем, что прошло много времени, а значит, настала пора вернуться к этим вопросам на новой стадии развития страны. Однако настораживает то, что перечисленные выше вопросы не были удовлетворительно решены ни в начале XX века, ни за семьдесят лет советской власти, хотя правительства неоднократно пытались покончить с ними раз и навсегда. И где гарантии того, что сейчас нам удастся сделать это достаточно удовлетворительным образом? Раздражающая нерешаемость каких-то проблем вызвана, конечно, целым комплексом причин, обусловленных особенностями исторического развития страны и менталитетами ее власти, образованного общества и народных масс. Именно к главным из этих особенностей нам и следует присмотреться внимательнее. Бояться тут особенно нечего – ну, не проклятие же в конце концов лежит на России, и не заклинаниями мы будем дальше заниматься, тем более, что ими-то как раз дела не поправишь.
Начнем с того значения, которое имело гибельное сращивание власти и собственности, происходившее в России с древнейших времен и не прекратившееся до сегодняшнего дня. Это привело к тому, что политика не выделилась в специфическую отрасль социальной занятости части населения. У нас к ней всегда была причастна так называемая элитная номенклатура. На любой клич, обращенный к новым силам, почему-то постоянно откликались одни и те же лица. В таких условиях власть слишком легко и цинично превращалась в собственность, что приносило ее представителям весьма ощутимые прибыли, а потому властные структуры упорно консервировали столь выгодное для них положение. Потому кризис в экономике обязательно приводил к кризису власти, и наоборот. «История России, – пишут исследователи, – история не разделения, а соединения, сращения власти с собственностью. На дореволюционной стадии персонификатором власти и собственности был монарх, на послереволюционной стадии – государство»[33].
Именно поэтому трудно говорить об утверждении в России XIX века правового строя. В нашей державе на протяжении веков устанавливалось не право-канон, то есть обязательный порядок исполнения законов, а право-правда, означавшее сочетание закона со справедливостью – понятием чрезвычайно субъективным и опасно разъедавшим формальное законодательство и автоматическое законопослушание населения. Да и как можно ожидать честного соблюдения законов от подданных, если сама власть манипулировала ими весьма произвольно. В XIX веке известны случаи, когда те или иные принятые и обнародованные законодательные акты исчезали при очередном переиздании Свода законов без всяких объяснений. Поэтому в тогдашней России очень трудно отыскать зародыши подлинно гражданского общества. В ней не сложилась или почти не сложилась система тех самодеятельных объединений граждан, которые амортизируют естественную жесткость отношений государства и личности. Впрочем, только ли «верхи» повинны в подобном положении дел?
Показательно, что учебная и научная литература изобилует примерами вопиющего самовластия Зимнего дворца и высшей бюрократии. Однако, помня о фактах свирепого деспотизма власти, нельзя не упомянуть и о подленьком чинолюбии «низов», поскольку и то и другое свидетельствует о привычном пренебрежении законами. «Маленький» человек, получивший определенный пост, мгновенно делался диктатором-столоначальником и допускал беззаконие в пределах собственной компетенции, вырастая в своих глазах и глазах просителей до размеров незаменимого государственного рычага или, по крайней мере, винтика. Бороться с самовластием чиновника всегда пытались «дубиной государства, а не розгами общества», что не приносило почти никаких результатов. В итоге российское общество напоминало общину, а не совокупность свободных личностей и самодеятельных объединений. Да и страна в целом стремилась сделаться семьей, где обязательно наличествуют патриарх, послушные ему старшие родственники и масса «неразумных детей», за которыми нужен постоянный пригляд. Поэтому личностность, «штучность» человека, робкие попытки отпочкования от общины или «семьи» расценивались как предательство, чужестность, нарушение принятых норм поведения. Желание добиться в стране победы не едино-, а одномыслия всегда приводит к обратному результату – неподконтрольному расцвету потаенных идей, проектов переустройства общества, подчинению обыденной, нормальной жизни этим идеям и проектам.
Идеологизированность общества, равно как и власти, была в России чрезвычайной. В принципе в этом нет ничего уникального или сверхопасного. Любая уважающая себя нация имела и имеет особое самосознание, выраженное в определенной идее. Беда только в том, что каждый раз крушение той или иной идеи (правительственной либо общественной) вызывало в XIX веке кризис веры у всего населения, а то и гражданскую смуту. Идея в России являлась поводом не для дискуссий, а для поклонения. Ну, а если все же затевались дискуссии, то они быстро превращались в поле брани в прямом и переносном смысле этого слова, не принося никакой реальной пользы ни государству, ни обществу.
Не забудем упомянуть и о предубежденности народных масс к реформам, которая коренится в подозрительности общества по отношению к власти (а ведь реформы, как мы помним, проводились именно «сверху»). Это предубеждение играло важную роль в судьбах страны. По справедливому замечанию одного из исследователей, у нас политические двери открываются не ключами, а лбом, т. е. политическая важность момента перемен осознается далеко не сразу, не всеми и не до конца. В тот миг, когда власть ослабла и протрезвела по поводу собственного величия и незаменимости, общество отказывалось не только вступать в союз, но и вообще разговаривать с ней. В результате власть начинала опасаться проводимых ею реформ, поскольку границы неспешных перемен хотя и определяются точнее, чем пределы революций, но все же достаточно непредсказуемы. Непросчитываемое развитие событий могло привести к нечаянной смене традиционного режима, чего Зимний дворец допускать не собирался. Пространство реформ начинало съеживаться, а сами они – подгоняться под привычные стандарты. Иными словами, перемены, вместо того чтобы сделаться точкой отсчета новой эпохи, становились вехой возвратности к проблемам, уже вроде бы удовлетворительно решенным.
Все это волей-неволей заставляло задуматься о прочности или зыбкости итогов реформ в сравнении с завоеваниями революций.
Еще французские события конца XVIII века показали мыслящей Европе, что основные завоевания революционного народа являются исключительно прочными, поскольку после реставрации свергнутых режимов определяющие декреты революционной власти оставались незыблемыми. Вернувшиеся на престол монархи не решились их отменить, опасаясь нового взрыва недовольства. Таким образом, революции в глазах современников грозных событий и ближайших за ними поколений сделались не просто «очищающими смерчами», «последними доводами угнетенных», но и гарантией необратимости произведенных ими перемен. Однако менее грозные европейские события 1830 – 1831 и 1848 – 1849 годов заставили радикалов задуматься совсем о другом.
В результате этих революций народы, по их мнению, были обмануты политиками и политикой. Борьба между группировками буржуазии, использовавшими недовольство трудящихся в собственных интересах, ничего не дала рабочим, а потому политические вопросы и проблемы народники заменили чисто социальными лозунгами. Отказ от политики в пользу «социальности» не прибавал эффективности народническому движению, и образование «Народной воли», помимо всего прочего, означало возвращение радикалов к признанию необходимости политической борьбы с правительством. Вместе с этим признанием возвращались и старые вопросы о правомочности насительственных переворотов, своевременности замены одного режима другим. Вопросы необычайно важные, ведь от ответа на них зависело и зависит оправдание или осуждение революционных действий в принципе.
