Сначала Божене показалось, что Томаш дремлет: слишком уж неподвижно он сидел. Но потом она поняла, что его глаза смотрят, не отрываясь, на одну из фотографий – нижнюю. Снимки были сделаны в разные годы, и Божена на фотографии была в том же возрасте, что и Никола сейчас, – на этой странице им обеим по семнадцать.

Когда Божене было семнадцать, ей казалось, что она и Томаш так навсегда и останутся хорошими друзьями, но спустя почти семь лет, уже после свадьбы, Томаш признался ей: она и тогда была для него больше, чем другом.

Божене было уже непривычно видеть себя такой юной. А как повзрослела за последний год Никола! Но посадка головы юной балерины, на днях дебютировавшей на сцене Большого зала Консерватории с сольным танцем Кармен, осталась той же: гордой, сосредоточенной…

Божена чуть слышно вздохнула. Томаш, вздрогнув, захлопнул альбом, будто пряча что-то, не предназначенное для ее глаз, и резко повернул голову:

– Это ты?! Ну, напугала.

Он встал и быстро поставил альбом на полку. Став обычным, внешне уверенным в себе Томашем, он чуть приподнял Божену, усадил ее в кресло-качалку, а сам склонился над ней, упираясь руками в подлокотники и чуть покачиваясь вместе с креслом.

– Бабушка спит. И Никола, наверное, тоже… – задумчиво сказала Божена и зажмурила глаза, представляя, что это дед Америго качает ее в кресле: раньше оно стояло в его кабинете, в который он никого из домашних, кроме любимицы-внучки, не допускал. И она отвечала ему взаимностью: даже выучилась невзначай лопотать по-итальянски, а потом научилась и читать, листая один из немногих старинных томов, привезенных Америго из Венеции.

Почему дед уехал оттуда? Божена помнила семейное предание, в детстве иногда заменявшее ей вечернюю сказку, но ничего, кроме таинственности, оно к истории бегства деда не прибавляло… А то, что он не просто уехал, а именно сбежал из Италии, она знала точно. Он сам однажды сказал ей об этом…

– Опять ты витаешь где-то. Даже звонка не слышишь!

На этот раз вздрогнула Божена. Томаш поднял телефонную трубку:

– Да, мы уже давно здесь… Почему?.. Да, хорошо. Божена поняла, что звонит Никола. Но только она протянула руку, чтобы взять у Томаша трубку, как тот положил ее на рычаг.

– Никола?

– Да, у нее какая-то дополнительная репетиция сегодня. Она в Консерватории.

– Опять допоздна?

– Говорит, что часов до восьми.

– Бедная, она, наверное, совсем устала. Надо бы ее встретить после занятий. Давай вечером вместе прогуляемся?

Томаш ответил без энтузиазма:

– Я мог бы встретить ее по пути из мастерской, но если ты хочешь…

– А ты что, сегодня опять собираешься в мастерскую?

Томаш утвердительно кивнул. Положив трубку, он так и остался стоять у телефона.

– Ну что же, тогда проведем время вместе. – Божена встала с кресла и, подойдя к Томашу, коснулась губами его щеки. – У меня тоже найдется чем заняться в мастерской. А вечером встретим Колочку. Может быть, она переночует у нас…

Тем временем проснулась бабушка и, осторожно двигаясь по слегка расшатавшейся со временем, но достаточно широкой лестнице, спустилась вниз. Горничная, прозевавшая ее пробуждение, устремилась, причитая, к ней навстречу, но Божена уже поддерживала улыбающуюся старушку под руку, ведя ее в сторону гостиной.

– А я уже унюхала, что вы пришли! Нет, не туда, давай-ка выйдем в сад – я уже чувствую, какое сегодня чудесное утро.

Выйдя на крыльцо, бабушка подставила солнцу удивительно гладкое для ее лет лицо и, ощутив на нем ласковое осеннее тепло, на минуту замерла. Потом, чуть касаясь Божены вытянутой рукой, вышла в сад и по-прежнему красивой походкой уверенно пошла к своему цветнику.

– А где же Колочка, где Томаш?

– Здравствуйте, дорогая Сабина.

Томаш подошел к ней и наклонился к ее сухой руке. Сколько Божена себя помнила, все мужчины всегда приветствовали бабушку только так, как это делал сам Америго.

– А наша меньшенькая опять проспала? – Бабушка, опустив веки, вдыхала аромат осенних цветов, не отнимая руки из ладоней Томаша.

– Да нет, бабушка, она на репетиции. Опять задержится допоздна. Так что ты ее не жди сегодня.

Сабина взяла Томаша под руку, и они втроем пошли по саду, шурша уже опадавшими с яблонь листьями.

Было тихо, удивительно тихо и спокойно в это безветренное утро.

– Вот так и живу – в тишине… – Сабина помолчала. А потом вдруг сказала то, что давно уже носила в себе, не собираясь вмешиваться в личную жизнь своей старшей, с детства привыкшей к свободе и самостоятельности, внучки: – Хотелось бы побольше звуков. Да и дом опустел незаслуженно – Америго не для того его строил, чтобы он обветшал в полной тишине. Вы понимаете, о чем я? Куда я клоню?

Божена понимала. Бабушка высказала наконец то, о чем они никогда не говорили раньше. А знала ли сама Божена, почему у них с Томашем до сих пор не было ребенка? Наверное, знала. Но вряд ли смогла бы это кому-нибудь объяснить. Даже Томашу.

Когда люди менее тактичные или более прямолинейные, чем бабушка Сабина, спрашивали их об этом, Томаш обычно простодушно пожимал плечами и почти искренне говорил, что, пожалуй, и действительно пора об этом подумать. Спасибо, мол, что подсказали. Но потом быстро забывал о таких разговорах: эта тема никогда особо не беспокоила его.

А у Божены в такие минуты все словно сжималось внутри. Будто ее уличали в чем-то постыдном.

Божена никогда не пряталась от себя самой: она мечтала о ребенке с первых лет их совместной с Томашем жизни. Но чем старше она становилась, тем отчетливей просыпалось в ней еще одно чувство – острая необходимость в творчестве. Божена была твердо уверена в том, что искра, так ярко горевшая в ее знаменитом деде, передалась по наследству ей.

И сейчас она, молодая тридцатилетняя женщина, уже начинала ощущать, как коротка человеческая жизнь для того, чтобы осуществить все задуманное, довести свой талант до совершенства и творить по-настоящему. Это было и просто, и сложно, но Божена знала наверняка: либо жизнь посвящается ребенку, либо искусству – третьего, считала она, не дано. Во всяком случае, ей не дано.

Глядя на свою маму, она думала: женщина, решившаяся стать матерью, должна научиться трезво относиться ко всему, что окружает ее и ребенка. Она должна быть такой же простой и надежной, как сама природа. Божена была свидетелем того, как некоторые ее приятельницы, поспешившие родить, страдают сами и превращают жизнь своих детей в сплошное преодоление запретов, наполняя детские сердца странными ощущениями. А все оттого, что дети связывали их по рукам и ногам. Божена была готова к самоотречению, но ее беспокоило другое: ее отношение к жизни не было подобно тихой лагуне в солнечный день. Сначала ей надо было успокоиться самой – лишь тогда она сможет обеспечить покой нежному существу, которое достаточно долго будет почти всецело зависеть от нее.

Если бы Томаш настаивал, чтобы она родила, – конечно, она не задумываясь сделала бы это… Но Томаш никогда не заводил подобных разговоров.

Ах, как ей иногда становилось тоскливо, когда пушистый Холичек – белоснежный ласковый кролик, которого она привезла из деревни пару лет назад, – запрыгивал к ней на колени и начинал тыкаться влажным розовым носом в ее ладони!

…Если бы не Томаш, который после звонка Николы вообще ничего не говорил, но лишь продолжал молча присутствовать, шагая рядом с Сабиной по утреннему саду и время от времени брезгливо снимая с одежды легкие осенние паутинки, Божена попыталась бы объяснить все это бабушке. И та поняла бы ее. Может быть, только бабушка и могла бы ее понять – как всегда понимала своего непростого мужа…

Но Томаш не оставлял их наедине, и Божена, чтобы избежать неловкого молчания, в шутку сказала, что надо бы написать письмо городским властям с просьбой перенести окружную дорогу поближе к «Дому Америги» – как все называли его в округе, – а в бывшей конюшне открыть кабачок для утомленных дорогой водителей.