– Только на каникулах, я их всегда провожу здесь. Будь у меня побольше денег, я бы жил в гостинице.
– Ты не любишь дядю?
– Говорю же, он сумасброд.
Он обратил мое внимание на трех павлинов, не замеченных мной раньше. Они расхаживали перед гостями с таким видом, словно ожидали аплодисментов. Пока я рассматривала павлинов, маленькие голубые глазки парня обшаривали меня.
– Павлины выступают как манекенщицы на подиуме, – сказал он, – они, наверное, долго готовились к этому вечеру.
– Животные и птицы никогда ни к чему не готовятся, – возразила я.
Он снова посмотрел на павлинов.
– В свободное время я пищу стихи, – объявил он немного погодя.
Я смотрела в его жаждущие признания глаза и совсем растерялась, потому что не знала, как принято реагировать на подобные заявления: я нерешительно перевела взгляд на верхушки ив. Затем сказала, неожиданно для самой себя, что ивы, должно быть, очень грустные деревья и их ветки так пригнулись к земле потому, что на них давит бремя всех слез мира. Еще не закончив предложение, я почувствовала, что слова выкатываются изо рта бесформенными комьями. Но парень задумчиво посмотрел в бокал и пролепетал тонким, как ручеек, голоском:
– Думаю, мы с тобой похожи, я запишу эту прекрасную мысль.
Он спросил меня, пойду ли я с ним в следующую субботу на техно-пати, скрестил два пальца и, манерно чмокнув их, присовокупил:
– Клянусь, будет крутейшая тусовка.
Не успела я ответить, как появилась Люси. Сегодня, в таком возбуждении, она была особенно красива – уже несколько недель она безвылазно сидела дома. Люси протянула студенту руку.
– Я родственник Паоло, – сказал он, и на сей раз это прозвучало как знак отличия. – Йо – ваша сестра?
– Нет, дочь, – улыбнулась Люси, хлопнула его по плечу и направилась к группке людей, громко смеявшихся в нескольких метрах от нас. Сама я не сдвинулась с места, но он неожиданно оказался за моей спиной – я почувствовала на шее его дыхание.
– А сколько тебе лет? – спросил он настойчиво.
– Пятнадцать, – ответила я не оборачиваясь.
На самом деле я была старше на три решающих года. Но было ясно, что правду говорить не стоило. Я смотрела ему вслед, на его удалявшуюся спину, вставленную в просторный льняной пиджак, и видела, как он с возмущением пробирался меж деревянных фигурок на газоне, пересек площадку и скрылся в доме. Алоис тем временем заснул в своем кресле. Мне захотелось подойти и растрясти его хорошенько. Идем отсюда, тебя ведь тоже тошнит от этого вечера! Давай уедем домой, сейчас же, немедленно. Но я молча застыла, уставившись на него. Его рот слегка приоткрылся, голова запрокинулась, руки были скрещены на животе. Рядом в траве лежала скомканная пачка «Голуаз». «Почему он курит именно эти сигареты? – размышляла я. – На свете существует, наверное, около тысячи разных сортов, а Алоис выбрал именно этот. По какой такой, черт возьми, причине?» И хотя я знала, что ни за что не отважусь спросить его об этом, я решила стоять здесь, раздумывая над этим бессмысленным вопросом, пока он не проснется.
За окном все еще светло, и я надеюсь, что Люси вернется до наступления сумерек. Я кладу фотографию обратно под тетрадь. Эта фотография трехлетней давности. Тогда я еще не знала, что окажусь здесь. Сюда я решила приехать, когда держала в руках аттестат и раздумывала над тем, что лучше предпринять: сразу же поступать или сначала попутешествовать. Первое я отмела моментально, и поэтому мне показалось разумным погостить у мамы, которую я не видела вот уже двенадцать лет.
В городе я жила в дешевой комнатке без телефона. Я решила позвонить маме из телефонной будки. В мыслях я часто прокручивала этот разговор, но когда оказалась в будке, мне потребовалось время, чтобы унять дрожь в руках. Как только я услышала ее голос, все заготовленные фразы выскочили у меня из головы, остались только комки несуразных слов. Слово «мама» и голос на другом конце провода были двумя вещами, которые громоздились передо мной без связи друг с другом. Я сжалась от молчания в трубке как от ударов, мертвый кусок пластмассы застыл в руке, на несколько секунд все замерло, движение транспорта остановилось, и люди шли мимо как в замедленной съемке.
– Кто это? – нетерпеливо спросила мама. Я услышала свой голос, назвавший мое имя и объяснивший, что я хочу навестить ее. Мне самой это показалось дерзостью, равносильной тому, как если бы я обратилась к совершенно постороннему человеку с просьбой о каком-то благодеянии, и я уже испугалась, что услышу отбой, как вдруг в трубке раздался смех, долгий смех, который все не хотел прекращаться.
– Мне звонит моя дочь и спрашивает, можно ли ей меня навестить?
Она сказала это таким тоном, словно считала меня заторможенной, и я объяснила, что спустя двенадцать лет не хотела свалиться как снег на голову, но она опять рассмеялась из-за этих двенадцати лет и несколько раз переспросила, действительно ли прошло уже столько времени. В конце концов она уверила меня, что двери ее дома всегда для меня открыты. Я вернулась в свою комнату и стала укладывать вещи.
Вот уже несколько часов я борюсь со сном. Переключаю телевизор на фильмы со стрельбой и криками, лишь бы этот шум прогнал сон. Не хочу пропустить, когда вернется Люси. Меня не покидает чувство, будто что-то еще должно произойти.
Не помню, сколько детективов я сегодня уже пересмотрела. В них то и дело душат женщин в постели и убивают мужчин в подземных гаражах.
По быстро приближающимся шагам и легкому стуку каблуков по асфальту я узнаю Люси. Отключаю звук и прислушиваюсь к тому, как она останавливается перед входной дверью и ищет в сумочке ключи. Она поднимается по лестнице, мне слышится подавленный зевок, она открывает дверь в свою комнату и снова закрывает ее, тихонько притворив, будто боится кого-то разбудить. «Должна же она была увидеть мерцание телевизора! Она сейчас выйдет», – думаю я, прохожу на кухню и специально как можно громче, чтобы Люси слышала, ставлю на стол стакан. Чтобы пройти в ванную, ей нужно будет зайти на кухню, и, лишь бы чем-нибудь заняться, я вытираю тряпкой кухонный стол, ожидая, когда же она наконец придет. Чем дольше я жду, тем более чужой кажется мне собственная рука, проводящая по столу тряпкой. Смешно ждать человека, который не придет. Через некоторое время я понимаю, что Люси не придет и ни о чем не расскажет, потому что она уже спит и видит десятый сон.
Собака, продолжая лаять, приближается ко мне, но мои ноги словно приросли к земле. Капли пота выступили на лице, обрамляя его тонкой линией. Чуть не свернув шею, я пытаюсь заглянуть в пасть собаки. Слюна блестит на ее розовых деснах и острых клыках, которые с каждой секундой становятся все ближе и увеличиваются, будто вырастают. Я хочу отогнать ее и кричу. Собака уже прямо передо мной, готовая к прыжку. Обезумев от страха, я вытягиваю руки, хватаю ее одной рукой за нижнюю челюсть, другой – за верхнюю и раздираю изо всех сил собачью пасть, – раздается звук, напоминающий хруст черствого хлеба, когда его разламывают пополам. Хруст ломающейся собачьей челюсти все еще стоит у меня в ушах, когда я постепенно, капля за каплей, просачиваюсь из вязкой массы сна обратно в постель. Я лежу без движения, как пустой сосуд, медленно наполняясь воспоминанием о том, где я нахожусь. Простыня сбилась в комок и съехала к ногам. В приятном изнеможении, наступающем всегда, когда в кошмарном сне удается спасти свою жизнь, я смотрю в потолок. Улыбаюсь, потому что под окном и в самом деле раздается собачий лай. Пустячный, безобидный лай.
В последнее время я почти ничего не могла есть, и потому живот втянулся, получилась впадина, с обеих сторон которой, как подпорки, выступают кости. Из приоткрытого окна дует теплый ветер, я закрываю глаза, пытаясь забыться спокойным сном без сновидений, но отбойные молотки, в этот самый момент въедающиеся в землю в соседней деревне, гонят меня из постели.
