Еще ни разу я не возвращалась одна из города в дом Люси. Прошло всего несколько недель с тех пор, как я вытащила ее из комнаты из цветочной пыльцы. Иногда меня будят шорохи в саду, и я наблюдаю за тем, как на рассвете, когда вокруг еще тихо, Люси подходит к цветам и, зажав между пальцами головки цветов, вдыхает их запах. Ногтями она соскабливает с тычинок пыльцу и собирает ее в ладонь. Затем она идет в комнату из цветочной пыльцы и стряхивает ее там. Пыльца уже повсюду: на полу, на подоконниках больших подвальных окон. Матрас, накрытый простыней, – единственный предмет в этой комнате – лежит на полу между опорными столбами. На этом матрасе Люси пролежала после того, как умер Алоис. Утром после похорон из окна столовой я видела, как к дому подъехал мусорный фургон и как Люси и еще несколько мужчин бросили в контейнер все вещи Алоиса. Картины, которые туда не помещались, один из мужчин разрубил топором на мелкие кусочки. Как только уехала машина, Люси ушла. Поздно вечером она вернулась с целой корзиной свежих цветочных головок. Несколько дней подряд она собирала пыльцу и за все это время не ответила мне ни на один вопрос, не произнесла ни единого слова. Когда пол в опустевшем ателье Алоиса покрылся цветочной пыльцой, она заперлась там. В тяжелую железную дверь, ведущую в ателье, Алоис встроил маленькое окошко, чтобы Люси могла видеть, чем он занимается – рисует или лежит в гамаке, подвешенном между столбами. Если лежит, то ей позволялось войти. Через это маленькое круглое окошко из плексигласа я снова и снова звала Люси. Поначалу я махала ей обеими руками, но от этого скоро пришлось отказаться, потому что она никогда не поворачивала голову к окошку. Я пыталась выманить ее из ателье всеми возможными предложениями. Сначала это были небольшие прогулки, потом длительные поездки в другие страны. Потом я стала развивать планы кругосветного путешествия. Я начертила на бумаге маршрут и прикрепила его к окошку, чтобы она могла его увидеть и обдумать это предложение. На следующий день я крикнула ей: «Ну что, мы едем?»
Она не шевелилась. Я надавила на дверь; дверь не поддалась, даже когда я с ругательствами, разбежавшись, навалилась на нее. Комочек моей мамы, на который я смотрела через небольшое окно, лежал и молчал. Единственным признаком жизни было едва заметное неровное колебание тела при дыхании. Я просила ее подать хотя бы знак, что она меня слышит, но она не двигалась. Под конец я уже стальным голосом угрожала, что вызову врачей из психиатрической клиники и после того, как ее увезут, подожгу дом. Она лежала молча, без движения, зарыв лицо в простыню. В порыве злости я выбежала в сад, схватила лопату, прислоненную к стене, и на мелкие кусочки расколотила окна подвала. Звон бьющегося стекла на долгие секунды повис в воздухе. Только когда были разбиты все пять окон, я отбросила лопату и спрыгнула в подвал. Люси тем временем приподнялась, но я даже не взглянула на нее, а направилась прямо к двери, чтобы открыть ее изнутри. Маленькими шажками Люси пошла за мной на кухню. Там она стала плакать. Вся энергия выплеснулась из меня, мне казалось, будто мое тело состоит не из костей и мышц, а из мягкой, податливой массы. Люси сидела за столом и плакала, а я ожесточенно, с дрожью в коленях резала на ужин хлеб.
Автобус проносится вверх по холму в деревню. Конечная станция, но старики не встают, и, проходя мимо них, я вижу, что они заснули, притулившись друг к другу. Раньше я думала, что если кто-то покидает дом, то в нем появляется пустота. Но после смерти Алоиса пустоты не ощущается; исчезли только его картины, висевшие на стенах, не стало его вещей, нет библиотеки. Люси накупила ваз, коробок и корзин, заставила ими пустые углы. В моей комнате ничего не изменилось. На столе книги, которые я привезла, но до сих пор не прочитала. Рядом с книгами лежат открытки, на которые я уже наклеила марки, но потом так и не придумала, кому бы их послать.
Раз в месяц я получаю письмо от отца. Его письма всегда приходят в продолговатом конверте и никогда не бывают больше одной страницы. Вообще-то, мне следовало бы вскрывать конверт ножом для писем, медленно и спокойно. Но я с ходу разрываю конверт, читаю, поднимаясь к себе по лестнице, и успеваю прочесть письмо до конца, еще не дойдя до своей комнаты. Отец всегда передает привет Люси, но я еще ни разу не говорила ей об этом. Не хочу увидеть, как она лишь отмахнется и ни о чем не спросит. Люси еще ни разу ни о чем не спрашивала.
С кровати я вижу небо, неизменно синее. Время от времени синий прямоугольник окна пересекают птицы. Из соседней деревни доносится треск отбойных молотков. Там строят гостиницы и прокладывают широкие улицы для стотысячной армии паломников, которых ожидают в двухтысячном году в этом знаменитом месте. Я уже вижу, как человеческая масса темной волной накрывает деревню. Если я доживу до этого времени, мне будет двадцать четыре года.
От яркого света за окном у меня разболелась голова. В поисках таблетки я неожиданно оказываюсь в комнате Люси. Узкая кровать рядом с окном не убрана. За ней стоит детская кроватка, на которой рассажены старые куклы. Вместо того чтобы продолжать поиски, я начинаю разглядывать все, что находится на столе у Люси. Раньше я бы никогда этого не сделала, но сейчас я чувствую право на это, одновременно сознавая, что Люси выставила бы меня из комнаты, если бы увидела, как я роюсь в ее вещах. Под толстой тетрадью лежит фотография. На ней под деревом сидят трое, за ними озеро. Впереди Люси, полузакрыв глаза, с отсутствующим видом смотрит в сторону. Алоис положил руку ей на плечо. Его рука лежит одеревенело, будто чужеродный предмет. Взгляд Алоиса обращен к мужчине с бородой – это Паоло, галерист из города. Прошлым летом он пригласил Алоиса и Люси на вечеринку. Они взяли меня с собой, в общем-то только потому, что Алоис не хотел, чтобы я одна, а значит, без присмотра, осталась в доме. Придя на вечеринку, Алоис и Люси разбежались в разные стороны здороваться с гостями. Я никого не знала и бестолково стояла, переминаясь с ноги на ногу.
Помню, дом был полностью из стекла и светлого гранита и площадка перед ним так ярко блестела в лучах заходящего солнца, словно ее только что отполировали. Я услышала, как кто-то воскликнул: «Эта площадка идеально подходит для катания на роликах!» – что меня страшно взбесило: ведь если внимательно присмотреться, становилось ясно, что кататься по этой скользкой поверхности можно было только с риском переломать ноги.
Гости группками рассеялись по подстриженному газону. Меня удивило то, что Люси знала так много людей. Алоис их тоже знал, но, в отличие от Люси, казалось, не придавал собравшемуся обществу никакого значения. Он уютно устроился в потертом кресле под ивой, курил одну за другой сигареты «Голуаз» и, прищурившись, смотрел в небо. Я не была уверена, действительно ли он просто смотрел в небо или, может быть, таким образом наблюдал за людьми. Мне подумалось, что он владеет специальной техникой, при помощи которой просвечивает людей взглядом как рентгеном, но со стороны кажется погруженным в изучение движения облаков. Вскоре он подогнул под кресло широко расставленные ноги и закрыл глаза. Мужчины, окружившие Люси, смеялись, так широко разевая рот, что было видно их ровные зубы. На этот вечер Люси дала мне белое платье. Целый день я разгуливала в этом платье по дому, покачиваясь на высоких каблуках, и разглядывала себя в зеркале до тех пор, пока не убедилась в том, что всё в порядке. И вот я здесь, в руке бокал вина, вся как разваливающаяся статуя, с надеждой, что меня никто не заметит. Я тихо стояла под деревом и внимательно следила за муравьями, которые вереницами ползали вверх-вниз по стволу. Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Передо мной вырос долговязый молодой человек, весь облаченный в лен.
– Такое мог выкинуть только сумасброд. Он имел в виду вызывающие деревянные фигурки ангелочков на каменных цоколях, натыканные по всему газону.
– Паоло – мой дядя, и я знаю, о чем говорю, – сказал он с нажимом.
– Ты у него живешь? – спросила я.
