Звали его Мартин Слоун, и было ему от роду тридцать шесть лет. Он смотрел на свое отражение в зеркале шкафа, снова испытывая извечное недоумение, что вот этот высокий симпатичный человек, глядящий из зеркала, и есть он сам, и вслед за этой мыслью тотчас явилась другая — ведь его образ в стекле к нему самому не имеет ровно никакого отношения. Хотя, спору нет, из зеркала смотрел он, Мартин Слоун, высокий, ростом в шесть футов и два дюйма, с худощавым загорелым лицом, с прямым носом и квадратной челюстью; лишь несколько ниточек седины протянуто на висках, глаза поставлены не слишком широко и не слишком близко — словом, хорошее лицо. Он перевел взгляд ниже, продолжая читать в стекле инвентарный список личности. Костюм от братьев Брукс, сидящий на нем с небрежным совершенством, рубашка от Хэтэуэя и шелковый галстук, тонкие золотые часы — и все это так подобрано, во всем чувствуется такой вкус.

Он продолжал рассматривать себя и все удивлялся, как все-таки, оказывается, внешний лоск может скрыть своим камуфляжем истинную сущность человека. Ибо то, что он наблюдал сейчас в зеркале, было именно камуфляжем. Черт возьми, ну да, он, Мартин Слоун, крупная шишка в рекламном агентстве — у него сказочная холостяцкая квартира на Парк-авеню с окнами на Шестьдесят третью улицу, он водит красный «мерседес-бенц», у него живой ум, ум чрезвычайно творческого склада, — словом, этакий, знаете, пробивной молодой человек с перспективой. Он может читать меню по-французски, быть запанибрата с Джеки Глизоном, и ему известно ощущение той непередаваемой теплоты от сознания значительности своей личности, которое испытываешь, если метрдотель у Сарди, или в «Колонии», или в заведении Дэнни назовет тебя по имени и улыбнется тихой, уважительной, особенной улыбкой, когда ты входишь в зал.

Но оборотной стороной всего этого, проклятием жизни Мартина Слоуна была начинающаяся язва, которая и в эту минуту начала исподволь, потихоньку терзать своими острыми когтями его внутренности. Паника и так охватывала его по десятку раз на дню — конвульсивное, захватывающее дух, леденящее ощущение сомнения и нерешительности; чувство, что ты не сразу находишь нужный ответ, что ты ошибаешься; усилие, которое нужно сделать, чтобы голос звучал твердо, а решения и выводы — непреложно, тогда как глубоко внутри, где-то в самом кишечнике, и с каждым днем все ясней и ясней он ощущал, как блекнут все его ловкие выдумки, когда он отдает их на всеобщий суд, когда говорит с президентом агентства, с клиентами или со своими коллегами.

И эта язва! Эта проклятая язва. Он почувствовал, как она снова запускает в него свои зубы, и весь напрягся, как человек, ступающий под холодный душ. Она насквозь прожигала желудок. Когда боль отпустила, он закурил сигарету и почувствовал, что спина у него взмокла: горячая июньская испарина превратила рубашку от Хэтэуэя в липкую, щекочущую тряпку, и даже ладони стали такими же мокрыми, как и все тело.

Мартин Слоун подошел к окну взглянуть на Нью-Йорк.

На Парк-авеню уже зажгли фонари, и ему вспомнились фонари его родного городка. В последнее время он часто думал о том месте, где родился и провел детство. Вот уже несколько месяцев, возвращаясь с работы домой, он садился в своей затянутой сумерками гостиной и в задумчивом одиночестве пил виски. Он вспоминал время, когда был еще мальчишкой, и место, где все это начиналось, — всю хронологию тридцатишестилетнего мужчины, который теперь умел держать жизнь мертвой хваткой, но которому по крайней мере три раза в неделю хотелось заплакать.

Слоун рассеянно смотрел вниз, на огни Парк-авеню, и думая о себе, как о мальчишке, и о главной улице своего городка, и об аптеке, которую держал мистер Уилсон. Нечаянные, несвязные воспоминания, но они были частью той сладкой тоски, которая делала столь невыносимой и эту комнату, и виски, и отражение в зеркале. Снова ощутил он настойчивый натиск подступающих слез и снова подавил его, запрятав поглубже, вместе с болью язвы. В голову ему пришла мысль. Сесть в машину — и в путь. Вон из Нью-Йорка. Подальше от Мэдисон-авеню. Подальше от вздорного, бессмысленного жаргона босса, вечно не к месту употребляющего метафоры; подальше от налогов, и процентных отчислений, и косметических счетов, и приходных статей в три миллиона долларов, и нездоровой, уродливой маски этакой доброй компанейщины, которая прикрывает отношения глубоко чужих друг другу людей.

Подсознание шепнуло ему, что уже куда позднее, чем он думал. Он вышел из квартиры, сел в машину и вывел ее на Гранд Сентрал Паркуэй. Вцепившись в руль своего красного «мерседеса», Слоун вдруг спросил себя — куда же это, черт побери, он едет, и — странное дело — то, что он не смог найти ответа, не повергло его в растерянность. Ему хотелось подумать, только и всего. Ему хотелось вспоминать. И когда он свернул на нью-йоркскую Сквозную и направился к северу, у него не было уже никаких колебаний. Он просто гнал и гнал машину в ночь, и лишь в самом уголке мозга почему-то теплилась мысль об аптеке старика Уилсона.

Именно картина этой аптеки снова вернула все его сознание к воспоминаниям о прошлом. К воспоминаниям о городишке под названием Хоумвуд, штат Нью-Йорк, этом тихом, осененном кронами деревьев городке, где населения-то было всего три тысячи человек. Сидя за рулем, он припоминал время, которое составило только небольшую часть его жизни, но, боже мой, какую часть! Восхитительные дни детства. Тихие улочки летними вечерами. Радость парков и площадок для игр. Невозбранную свободу ребенка. Как прилив и отлив, воспоминания накатывались на мозг и откатывались, пробуждая странный труднопреодолимый голод, который он воспринимал подсознательно, как тоску не только по самому месту, но и по тогдашнему времени. Ему хотелось снова стать мальчиком. Вот чего ему хотелось. Он хотел развернуться в жизни на сто восемьдесят градусов и двинуться назад. Он хотел пробежаться вдоль строя годов и найти тот единственный, когда ему было одиннадцать…

Мартин Слоун в костюме от Бруксов, сидящий за рулем красного спортивного автомобиля, направился в ночь и подальше от Нью-Йорка. Он настойчиво гнал вперед машину, словно имея перед собой определенную цель, хотя на самом-то деле и понятия не имел о пункте своего назначения. Это не была обычная поездка на уикенд. И это не было минутным порывом, когда человек отворачивается от общепринятого, ставшего нормой. Это был Исход. Это было бегство. Где-то там, в конце длинной бетонной ленты шестирядного шоссе, что пролегло через вздымающиеся волнами холмы северной части Штата Нью-Йорк, Мартин Слоун надеялся найти убежище от помешательства.

Он остановился в мотеле неподалеку от Бингхэмптона, штат Нью-Йорк, проспал несколько часов и снова пустился в путь, и к девяти утра въехал на площадку заправочной станции, примостившейся у бетонной полосы шоссе штата. Скорость у него была приличной, когда он сбросил газ, и машина, останавливаясь, завизжала тормозами и подняла клубы пыли. Последние остатки напористости, которая поддерживала его в Нью-Йорке, последние остатки того нетерпения, что толкало его сквозь череду дней, еще жили в душе Мартина, и он настойчиво нажал на кнопку клаксона. Рабочий — симпатичный парнишка в штанах из грубого холста — поднял лицо от покрышки, ремонтом которой он занимался в нескольких метрах от Мартина, вытер руки тряпкой и так и остался стоять, прислушиваясь к гудку «мерседеса».

— Как насчет того, чтобы обслужить? — крикнул ему Мартин.

— А как насчет того, чтобы потише? — ответил парнишка.

Мартин закусил нижнюю губу и отвернулся, крепко сжав руки на руле, впившись взглядом в приборную доску.