— Смотрите быстро, сейчас спрячу.
Рене, притворяясь, что ему все нипочем, снова подыскивает слова.
— Это не причина.
Они не решились поцеловать меня. Мы никогда этого не делали. Каждый из них по очереди прижал меня к сердцу. Я, как дурак, сказал, что сейчас разревусь, а они подняли меня на смех.
Что я мог сказать? Ну, рассказал я им о своей работе в галерее. Одно это уже с трудом доходило до их понимания. Такое впечатление, что мы разговаривали на разных языках. Единственный раз, когда Рене соприкасался с живописью, это когда он приклеил скотчем на стену крышку от конфетной коробки с изображением «Клоуна» Бюффе. Бенуа спросил, означает ли «современное» искусство «новое». Что касается Анджело, он нашел, что сейчас самое время уточнить, что «Джоконда» принадлежит Италии, а никак не Лувру. Как объяснить им, что есть люди, готовые убивать друг друга за три красных квадрата на черном фоне или три опрокинутые миски на груде консервных банок? По мере того как я продвигался в своей истории, их скептицизм все рос, и вдруг я понял, как и про что я должен рассказывать. Про руку. Они ведь видели только это. Руку. Я потерял ее, я никогда не смогу больше играть, я хотел найти того, кто это сделал. Все просто. Точка. Остальное — пустая трепотня, болтовня про деньги, как везде.
Пробежав глазами посвященную мне газетную статью, они поняли главное: я влип, здорово влип. Против всякого ожидания они сразу приняли мою версию событий относительно другой руки — руки Деларжа.
— Тот парень — который это сделал, — хотел, чтобы его приняли за тебя, это факт! — сказал Бенуа.
— Кстати, здорово придумано! — добавил Рене.
— Если б я биль легавий, я не сомневалься ни минуто.
— А где ты теперь будешь жить?
Спасибо тебе, Рене, за этот вопрос.
— Не знаю. Я весь день думал. Мне надо найти местечко ночи на четыре-пять. Я знаю, кто это сделал.
— А что ты с ним сделаешь, если доберешься до него?
— Еще не знаю.
— Ты что?! Разве так можно? Я, если б он делаль такой мне, сделаль ему съесть его рука с томатным соусом!
А вот это мысль, Анджело, запомним…
Рене твердо и категорично тычет в меня пальцем.
— Так, кончай валять дурака, ты остаешься здесь. Я открою тебе чулан, будешь спать на чехлах, в общем, сам разберешься. В рабочее время я буду запирать тебя на ключ, тут мало любопытных, но всегда можно нарваться на урода, который сует нос, куда его не просят. Вечером буду закрывать пораньше, и ты сможешь подышать свежим воздухом на балконе вместе с нами.
Эта каморка — тихая гавань, дворец среди карцеров, гранд-отель беглых преступников. Тут неминуемость может и притормозить. Рене — человек с ключами от счастья, — рискнувший пойти на укрывательство, похоже, не осознает всей степени риска. Меньше всего мне хочется возбудить его недоверие. То, что он предложил мне, — не просто удача, это — мой последний шанс. Там, снаружи, я не продержался бы и двух ночей. Я не создан для этого, нет во мне жилки слаломиста, я никогда не умел изворачиваться и уворачиваться. Для этого нужно держаться за жизнь обеими руками, а у меня осталась только одна.
В середине ночи они отправились по домам. Я видел, как Рене, ни слова не говоря, оставил на виду открытый ящик с шарами. Он не накрыл чехлом стол номер два и не погасил над ним свет. Не знаю, на что они надеются. Честно, не знаю. Как и я, они понимают, что с этим покончено.
В ночной тиши зал вновь обретает первозданное величие. Без нескончаемого хоровода игроков, без вальсирующих на них шаров столы похожи на пустые кровати, довольно уютные. Деревянный паркет скрипит под моими ногами. Присев к стойке, я потягиваю пиво. Ни о чем не думая. Просто так. Чуть через силу я беру три шара и бросаю их на стол номер два. Снова я слышу восхитительный звук сталкивающихся шаров. Подтолкнув рукой один шар к противоположному борту, я смотрю, как он возвращается, снова ударяется о борт, катится обратно, и еще раз, и еще. Я тяну время, время воспоминаний. И жду, когда подступит боль.
Которая так и не приходит, чтобы стиснуть мне сердце.
И это — хорошая новость.
Я почти излечился от бильярда.
Ночь оказалась слишком короткой, день — бесконечным, а от бутерброда Рене я чуть не задохнулся, как и от пыли в его чулане. Сидя в лесу из зазубренных киев на матрасе из зеленых чехлов рядом с ящиком, полным перегоревших лампочек, я дождался, пока смолкнет гул голосов, сопровождаюгций партии. Малейшее мое движение вздымает облако пыли, и я затьжаю себе нос, чтобы не чихать. В газетах ничего нового, кроме туманных уточнений по поводу истории объективистов. Интересно, где они раздобыли мою фотографию? Этого-то я и боялся. Около десяти вечера пришел Анджело и с улыбкой траппера высвободил меня из ловушки. Выйдя из тьмы тусклой во тьму с синим оттенком, я сразу рванул на балкон, чтобы глотнуть наконец воздуха. От долгого ли сидения взаперти, от четвертого этажа, от чувства голода, от свежего воздуха или просто от того, что Бенуа расставил на столе номер два шары, — не знаю, но у меня закружилась голова. Шары ждут, игроки смотрят на меня, мой отказ и их разочарование сейчас все испортят.
— Я не буду играть, ребята. Не начинайте, — говорю я между двумя глотками воздуха.
Рене подходит ко мне.
— Не ломайся… Уверен, что со временем… Ладно, пусть, все понятно — без направляющей руки… Но с хорошим приспособлением ты смог бы кое-что делать.
Ясно… Будущий чемпион погиб, но старый приятель остался. В конце концов, в Академию ходят, чтобы славно провести время, а не для покорения заоблачных вершин самой прекрасной игры на свете. Его намерения понятны и похвальны. Но я все же прикусил губу, чтобы ненароком не обругать его.
— Это-то меня и путает — кое-что. Сейчас я в порядке, мне почти не хочется играть, но, если вы не прекратите на меня давить, мне снова будет больно.
Бенуа принимается за игру, а Анджело больше не смотрит в мою сторону.
— Хочешь перекусить? — спрашивает Рене.
— Нет, а вот пивка — с удовольствием.
— А я зналь, почему он не хотель играть — Антонио. Потому что у него нет рука.
Кажется, я плохо расслышал. Бенуа чуть не ударил мимо шара.
— Слушай, разве можно говорить такое под руку, кретин?!
— Разве не так? Антонио никогда не имель счастливый рука.
Что мне делать? Рассмеяться или врезать ему? На губах Бенуа появляется улыбка.
— Надо сказать, что у него была рука мастера, у нашего Антуана.
Рене тоже вступил в игру наравне со всеми.
— Да уж, он здорово набил руку!
Я не понимаю, что происходит. Они и раньше не отличались деликатностью, но такое…
— Считай, года через два главный приз был бы у него в руках!
Бенуа подхватывает с серьезным видом:
— Ага, очки-то он греб обеими руками!
У меня нет слов, я слушаю, раскрыв рот, даже не пытаясь защищаться. Друзья они мне или нет? Они же не дают мне и полсекунды, чтобы ответить.
— А как он расправлялся там, с этими торговцами картинами! Вот уж тяжелая рука!
— Погоди, так ведь легавые его все же чуть не схватили за руку..
Они хохочут, а я стою дурак дураком.
— А он все равно хотель поймать бандито свой рука.
Итальяшка изо всех сил старается удержаться от смеха. Но его хватает ненадолго — только чтобы выпалить:
— Но вот с бильярдо он опускаль руки!
— Вы что, заранее отрепетировали, что ли? — спрашиваю я, вылупив глаза от удивления.
— Мы просто хотели, чтобы ты взял себя в руки, вот и все…
— Паразиты…
— Ну, если не хочешь, мы умываем руки, понял?
Бенуа держится за бока, остальные двое трясутся от смеха.
— А бандито не сидель сложа руки…
Я смотрю в пол, мне обидно до злости. Но вдруг, сам того не желая, прыскаю от смеха.
— А если я вам руки повыдергиваю? Как вам это?
— Э-э-э-э, нет! Как говорится, ругать — ругай, а рукам воли не давай!
Это было последней каплей. Бенуа валится на банкетку, схватившись за живот. Рене бьется в конвульсиях не в силах остановиться. Анджело вытирает слезы.
