— То есть?

— Альфонсо — это ловушка для простофиль, порожденная фантазией Эдгара Деларжа. Это намного тоньше и прибыльней, чем простая подделка. Он заказывает вещи какому-нибудь художнику-кубисту а через пятьдесят лет, уверяю вас, это уже не просто слава. Рейнар подает все под нужным соусом, и дело в кармане. У меня в досье есть свидетельства экспертов и точная реконструкция сценария, по которому они провернули эту аферу. Деларж и Ренар — жулики. С тем, что у меня есть, я выведу их на чистую воду.

— А вы не боитесь? Вдруг вы ошибаетесь с самого начала?

— Не может быть. Вы никогда не догадаетесь, с чего началось мое расследование. Мы с приятелем разглядывали каталог, и там были репродукции двух коллажей — один 1911 года, другой — 1923-го. И вдруг мы замечаем, что в обоих фигурируют одни и те же обои — это с разницей в двенадцать лет! Есть еще и другие ляпы такого же сорта. Мне не хватает только имени художника, который писал эти фальсификации.

— Вы думаете, кто-то из его протеже оказал патрону такую услугу?

— Честно говоря, не знаю.

На ум мне пришла одна циничная личность, расточавшая ядовитые шуточки в адрес своего благодетеля.

— Это мог бы быть Линнель?

— Не думаю. Это было бы слишком прекрасно для моего досье. Выставляясь в Бобуре, такими делишками руки не марают.

Я задал ей еще сто вопросов, бессвязных и лихорадочных, всеми средствами пытаясь соединить наши истории — Морана, Альфонсо, объективистов, — и в голове у меня все окончательно перепуталось.

— Не нервничайте так, вполне возможно, что между этими делами нет ничего общего.

— Предлагаю сделку. Вы поставляете мне сведения, а я занимаюсь Деларжем.

— Что?

— Мы можем работать в одной команде — вы и я. Вы журналист, вас пропустят туда, куда мне нет хода. Вы будете искать все возможные связи между Линнелем и Мораном.

— Смешной вы. Что я буду с этого иметь? И куда я пойду?

— В Школу изящных искусств. Они оба оттуда, окончили ее примерно в одно время.

— А вы что будете делать?

— Я? Ничего. Буду спокойненько ждать. Но, если обнаружится хоть малейшая связь между вашей историей и моей, вы получите очень много. Я пойду на переговоры с Деларжем.

— Переговоры? На предмет чего?

— На предмет интервью. Такого интервью, какого вам никогда не добиться.

Похоже, мое психическое состояние начинает внушать юной пробивной журналистке серьезные сомнения. Я же снова вижу, как она хороша, может, немного уязвима, и это придает нашему разговору самую чуточку нормальности. Она думает совсем недолго.

— А где гарантия, что вы про меня не забудете?

И, не дожидаясь ответа, продолжает, снизив тон:

— Я хочу знать имя фальсификатора. Копайте, выбейте из него доказательство, письменное доказательство, что-нибудь такое, чтобы я смогла это опубликовать. После появления моего досье в печати, будет процесс, мне это уже пообещали многие, и это будет еще один документ для суда. Неопровержимое доказательство. Но это не все. Мне нужно кое-что еще.

Тут уже я взглянул на нее по-другому.

— Я хочу иметь эксклюзивное право на ваше дело. На всё. Я хочу быть первой, кто о нем заговорит. Я уже чувствую — это будет основной материал сентябрьского номера. Завтра же пойду в Школу изящных искусств. Позвоните мне домой.

Я расстался с ней, недоумевая, кто из нас одержим в большей степени.

Мне не понадобилось совершать ритуальный удар ногой в дверь — она открылась сама собой после первого поворота ключа, от чего рука у меня похолодела. На второй замок я теперь не закрываю, но никогда не забываю повернуть ключ на два оборота. Стоя на пороге, я какое-то время ждал, что что-нибудь произойдет. Затем, не входя в прихожую, нащупал выключатель и отважился наконец заглянуть внутрь.

Ничего. Все тихо, ни единого следа чужого присутствия. Беспорядок на столе похож на мой собственный, стенной шкаф закрыт. Я вхожу в комнату, рука все еще дрожит, по спине бегают мурашки. Зажигаю все лампы, открываю окно, громко говорю вслух сам с собой. Выброс адреналина ударил по башке, и я присаживаюсь на краешек кровати. Здесь нечего красть, кроме нескольких измятых листков бумаги, показывающих, какие идеи засели у меня в голове.

Стоило забыть повернуть ключ на второй оборот, и всю мою храбрость как рукой сняло: я снова превратился в калеку, каким был в самый первый день, — разве что злобы поубавилось. Когда эта озлобленность покидает меня, я превращаюсь в самого уязвимого из людей. Острый приступ тоски подкатывает к глазам. Жажда мести — это всего лишь раковая опухоль, гангрена, она заражает самые сокровенные мои мысли и питается моей волей. Иными вечерами я проклинаю свое одиночество сильнее, чем все остальное.

Я захлопнул дверь ногой, но этого показалось мало, и я пнул стол, потом стулья, вещи стали падать, и я остановился, лишь когда почувствовал жгучую боль в ноге. Это меня успокоило, чуть-чуть. Скоро я научусь избавляться от негативной энергии так, чтобы это не причиняло боли. Этой ночью едва уловимый аромат молодой женщины и скудость собственной спеси вряд ли дадут мне уснуть. Я ударил обрубком о край стола — невольно, ожидая, вероятно, какой-то реакции несуществующей руки. А потом лег, не раздеваясь и не погасив света.

И в эту секунду почувствовал, что я не один.

Я резко сел и повернул голову, и тут рядом с постелью возникла какая-то фигура с занесенной рукой. Я закричал. Призрак. Я успел узнать это лицо в тот самый момент, как статуя навалилась на меня, схватив руками за горло и придавив всем весом к постели, шею обвил шнурок, не давая закричать, я протянул правую руку, чтобы вцепиться ему в лицо, но ничего не произошло, резким движением он дернул удавку на себя, она впилась в мое тело, из глотки вырвался глухой звук, я безуспешно попытался дотянуться левой рукой до его глаз, он уперся ладонью мне в лоб, в глазах у меня побелело, и узел шнурка, переместившись, впился мне в трахею. Я почувствовал, что задыхаюсь и теряю сознание.

Тону в объятиях…

С вылезшими на лоб глазами…

И тут этими самыми глазами я увидел сквозь туман, совсем рядом, бильярдный кий.

Я изловчился, чтобы дотянуться до него, он заметил это и попытался удержать мою руку, шнурок чуть ослаб, он потерял равновесие и покатился вместе со мной на пол. Я закашлялся так, что у меня чуть не лопнуло горло, а он успел вскочить и опять поймать шнурок, я почти вслепую схватил свое копье, рукоятка несильно стукнула его по лбу, он едва обернулся, шнурок снова впился в меня, но я размахнулся и со всей силы влепил ему кием в морду. Закашлявшись чуть не до рвоты, я все же нашел в себе силы ударить еще, и еще, четыре, пять раз, но тут дыхания не хватило, ноги подкосились, и я сел.

Едва отдышавшись, я схватился рукой за свое горящее огнем горло, стараясь дышать носом. Какое-то время, все еще сипя и кряхтя, я ждал, пока легкие снова наполнятся воздухом. Шею свело от боли. Я увидел, как он ползком, словно поверженный боксер, медленно-медленно пробирается к двери. Я издал какой-то немыслимый звук: мне так хотелось сказать ему, но я смог лишь проскулить что-то, как глухонемой, тогда я стал думать, изо всех сил, в надежде, что он услышит мою мысль. Слушай, пора кончать, нам обоим… Что ты делаешь?.. Вернись… Надо покончить с этим сегодня же… Куда же ты?..

Он отнял руки от лица, чтобы схватиться за ножки стола, но они соскользнули, липкие от крови, я ничего не мог сделать, когда он все же поднялся на ноги. Снаружи меня окликнул сосед. Захлебываясь глухим кашлем и слезами, с удавкой на шее, я не смог подняться с кровати.

Он все же ушел, натыкаясь на мебель. Я не видел этого, пристыв взглядом к тянущемуся за ним извилистому кровавому следу.

А потом я стал плакать, навзрыд, заливаясь слезами все больше и больше.

Не знаю, сколько это все продолжалось, но несколько веков спустя я увидел бледное лицо соседа снизу, осторожно заглядывающее в приоткрытую дверь. Он что-то говорил про шум, про кровь и про полицию. Я хотел ответить, но горло болело все сильнее, и это напомнило мне больницу, скрепки во рту и невозможность произнести ни слова. Я медленно покачал головой, показал пальцем на дверь, а потом тихонько прижал ладонь к щеке, давая понять, чтобы он шел спать.