Ник начал ерзать потихоньку в своем кресле:

– Слушай, Лу… Установить контакт с призраком? Как это делается?

– Помнишь, я говорила: пусть твой отец постарается дотронуться до той женщины, которую, как ему показалось, он видел, если действительно видел – я говорила и повторяю, что искренне верю в такую вероятность, или пусть вызовет ее на разговор, если она снова появится, – и то же самое нужно сделать с Андерхиллом. Похоже, он услышал, когда сегодня к нему обратились по имени. Я по-прежнему думаю, что это был не Андерхилл, но твой отец настаивает. На его месте я проводила бы как можно больше времени в обеденном зале, когда он закрыт для посетителей, и дождалась нового появления Андерхилла. Возможно, в следующий раз он заговорит. Как по-твоему, Морис, в этом есть логика? Ты со мной согласен?

– Боже мой, Лу, – сказал Ник прежде, чем я успел ответить. (Я бы ответил утвердительно.) – Надеюсь, ты не предлагаешь папе сидеть там всю ночь напролет, дожидаясь встречи с каким-то долбаным призраком? Подталкивать человека на такие дела – это заранее впутывать его в новые неприятности. Я тебе повторяю, когда человек суется в подобные вещи, от этого ему не будет ничего хорошего. Вспомни тех типов, что помешались на спиритизме, на парапсихологии, толкутся на сеансах у экстрасенсов и все такое прочее. Толпа буйнопомешанных, все до единого. И хватит копаться во всем этом. Просто у папы сейчас подавленное состояние, мысли немного перепутались, у него дед не выходит из головы. Хватит на эту тему, Лу.

– Ладно, хватит так хватит. Но ты ошибаешься, что все вокруг действуют по настроению, как это всегда бывает у тебя. Черт возьми, ты смышленый парень, но почти во всем, кроме своего Ламартина, ты путаешь мысли с чувствами. Я предпочитаю принимать все, что говорит твой отец, за чистую правду. Ладно, обещаю больше не касаться этого. Тем более что я иду спать. До завтра.

– Ты не обращай особо внимания на то, что болтает Люси, – сказал Ник, когда мы остались вдвоем. – Ей теперь не хватает всех тех научных споров, которыми они увлекались в студенческие годы: во что бы то ни стало докопаться до сути! В этом я ей не пара, а наши профессорские жены не способны связать пару слов в стройное предложение, на какую бы тему ни шел разговор. Она неплохой человек, поверь мне. Знаю, тебя удивляет, что я в ней нашел, и не уверен, смогу ли ответить на такой вопрос, но я люблю ее. Ну ладно. Папа, как ты себя чувствуешь? Только давай честно.

Я колебался. До этого я не подозревал, что мне вдруг так сильно захочется высказаться; точно как в случае с моей диатрибой[4] о смерти, в которой не было отрепетировано ни слова, но которая, как стало ясно позднее, прозвучала так, словно я выучил ее наизусть. Я отбросил колебания.

– У меня такое чувство, что я мало уделял внимания нашему деду. Я не имею в виду те угрызения совести, которых никому в таком случае не избежать, когда ты жалеешь, что не был добрее, отзывчивее и все такое прочее. Я мог приложить какие-то усилия, чтобы он прожил дольше. Например, эти его прогулки, – возможно, они были слишком утомительны. Мне надо было обратить на это внимание, проконсультироваться с Джеком Мейбери и так далее.

– Послушай, начнем с того, что дед не состоял у тебя в пациентах. И Джек – хороший врач, он знал, что лучше, что хуже для деда. А дед был добрым стариканом, он бы умер намного раньше, черт возьми, исстрадавшись, если б его законопатили навечно в той комнате. Не переживай на этот счет.

– Хм. Ты не хочешь выпить? Виски, пиво?

Ник покачал головой:

– Пей без меня.

Наливая себе в стакан, я сказал:

– И эти лестницы у нас, такие крутые. Мне было как-то…

– Ну что ты мог сделать? Установить лифт? И не думаю, что от подъема по лестнице у человека случается удар, как ты считаешь? Ведь это был удар, да?

– Не знаю. – Я снова заколебался. – Мне вдруг вспомнилась твоя мать.

– Мама? Она-то здесь при чем?

– Ну… Я чувствую вину и за нее тоже.

– Папа, оставим! Если кто и виноват – это только тот парень, который сидел за рулем машины, и, наверное, отчасти сама мама, она пошла через дорогу, не посмотрев как следует по сторонам.

– Я не раз задавал себе вопрос, а вдруг она намеренно вышла на проезжую часть?

– О боже. Вместе с Эми, которую она держала за руку? Она всегда перестраховывалась, чтобы с Эми ничего не случилось. И разве у нее были основания? Кидаться под машину, я имею в виду.

– Насчет оснований все давно понятно. Ведь Томпсон бросил ее.

Томпсон – это тот мужчина, ради которого Маргарет ушла от меня. Он заявил ей – за четыре месяца до ее смерти, – что он все-таки не может оставить свою жену и детей и начать новую семейную жизнь.

– Тогда пусть у Томпсона и болит голова, если уж винить кого-то, хотя я не вижу здесь виноватых.

– Мне нужно было сделать что-нибудь и не допустить, чтобы она ушла.

– Ну, какая чушь. Каком образом? Она свободный человек.

– Мне надо было вести себя лучше по отношению к ней.

– Твое отношение устраивало ее, если она прожила с тобой двадцать два года, папа. Все это дерьмо собачье. Тебя мучит совсем не твоя мера ответственности за ее смерть, а сам факт ее смерти. То же самое с дедом. Оба этих случая наталкивают на мысль, что рано или поздно и тебя ожидает та же участь. Знаю, тебе не нравится, если я заимствую кое-какие выражения у Люси, но здесь пахнет эгоизмом. Извини, папа.

– Ничего. Возможно, ты прав.

Конечно же, он был прав в некоторых своих рассуждениях – насчет слабого, но не утихающего отчаяния и непонятного страха, причина которых в том, что ты прожил так много лет с женщиной, теперь мертвой, с ней ты разговаривал, принимал гостей, ходил в гости, ел, пил, а главное (конечно) – ты спал с ней, и у нее от тебя родились дети. Даже сейчас три-четыре раза в неделю я просыпаюсь утром с таким ощущением, что Маргарет никогда не умирала.

– Как Эми? – спросил Ник. – Судя по ее виду… Я перестал слушать, уловив (или мне это показалось?) шелестящий звук во дворе на уровне земли около входной двери. Я вскочил, подбежал к окну и выглянул наружу. Подвесные фонари еще горели, высвечивая стены, клумбы, дорогу и обочины – такие бесцветно пустые, как будто рядом с ними никогда не ступала нога человека. Шум прекратился.

– Что там такое, папа?

– Ничего. Мне показалось, будто кто-то возится у входной двери. Ты что-нибудь слышал?

– Нет. Тебе нехорошо? – Ник внимательно смотрел на меня.

– Нет, все нормально. – Меня обеспокоило, что звук, который я услышал (или не услышал) и узнал, раздался сразу после того, как я произнес имя дочери. Даже не знаю, почему я связал эти два момента. Я пытался сосредоточиться. – Ходят… слухи о взломщике в нашей округе. Ты говорил?…

– Ты увидел что-нибудь?

– Нет. Вернемся к нашему разговору.

– Ладно. Я только хотел спросить, как Эми сейчас относится к смерти мамы?

– Мне кажется, в таком возрасте человек очень быстро все забывает.

– И она забыла? Что она говорит насчет этого?

– Мы ни разу не касались этой темы.

– Ты хочешь сказать, вы совсем не говорили с ней об этом? Но, конечно же…

– Разве спросишь у ребенка тринадцати лет: что ты чувствуешь после того, как твою мать сбило машиной и задавило у тебя на глазах?

– Но ты все же попробуй. – Ник смотрел на меня в упор. – Послушай, папа, не знаю почему, но смерть постоянно у тебя на языке. Я ничего не имею против, пока это остается вроде как твоим хобби. Но нельзя допустить, чтобы хобби переросло в смысл жизни и ты из-за этого перестал бы обращать внимание на действительно важные вещи. Ты должен поговорить с Эми на эту тему. Если хочешь, я помогу тебе начать разговор. Мы могли бы вместе…

– Нет, Ник. Не сейчас. Я хочу сказать, дай мне возможность сначала обдумать все как следует.

– Конечно. Но я намерен вернуться к этому разговору через некоторое время, если ты не против. Вернее, даже если ты будешь против.