«Нос est einem corpus meum». Сие есть тело мое...
Раздался звон колокола, Денис низко, благоговейно поклонился вместе с архиепископом и своими товарищами. Вслед за тем архиепископ поднял потир, и Денис с бьющимся сердцем, в котором боролись страх и надежда, не смея смотреть на него, повторил за де Нором молитву.
«Simili modo postquam coenatum est, accipiens et hunc praeclarum Calicem in sanctas ac venerabiles manus suas». Также Он, пригубив из чаши, взял ее в Святые руки Свои...
— Помоги, Господи, дабы сохранилось благочестие в людях; дабы не умалилась вера среди сынов человеческих! — молился Денис.
«Hic est einem calix sanguinis mei...» Сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов. Сие творите в Мое воспоминание...
В магическом действии, для которого не имело значения, человек он или Дерини, Денис был сейчас жертвоприношением, предлагая кровь своей жизни столь же искренне, как Христос предлагал Свою и как предлагал свою Джориан. И когда он дочитал молитвы и встал на колени, дабы получить причастие — сначала хлеб, потом вино, — в душе его воцарилось глубокое спокойствие. Гостия растаяла, как росинка, на языке; и лишь одна мысль промелькнула в уме, когда де Нор поднес к его губам потир.
В Твои руки, Господи, предаю душу свою. Да сбудется все по воле Твоей...
— Sanguis Domini nostri Jesu Christi custodiat animam tuam in vitam aeternam, — пробормотал де Hop. Да сохранит кровь Господа нашего Иисуса Христа душу твою на вечные времена...
Сказав «аминь», Денис отпил из чаши. Вино было сладким и крепким, мягче, чем ему запомнилось, и сразу же от желудка покатилось по всему позвоночнику, по рукам и ногам слабое покалывание, которое усилилось затем и неожиданно взорвалось в затылке звездной, горячей вспышкой любви и света — и это была не мераша.
Ему показалось, что свет осиял сосуды, стоявшие на алтаре, дарохранительницу на жертвеннике, потир де Нора и что та же энергия растеклась по жилам всех находившихся рядом. И Вениамина с Милвасом, стоявших на коленях возле него, озарил этот свет; и в дароносице, которую де Нор торжественно вручил ему через несколько минут, пульсировало сияние, словно то билось сердце самой вселенной, сияние, которое видел только он и которое озаряло и его руки.
Ему казалось, что он плывет не касаясь земли, когда он встал и пошел навстречу брату и родне других новопосвященных, чтобы дать им причаститься. Нет, он не плыл, конечно, но чувствовал — ибо силы Дерини в нем не только не уменьшились, но явно окрепли, — что мог бы даже взлететь, если бы захотел. И когда он, ставший наконец священником, дал впервые своему брату Святое Причастие и увидел на его лице удивленное и благоговейное выражение, которое запомнил на всю жизнь, радость его достигла своего предела.
Денис немало изумился, когда король опустился на колени рядом с Джемилом и, отвернувшись от де Нора, который один и смел претендовать на такую честь, причастился из рук Дениса — то была неслыханная милость. Самый прекрасный день его жизни был отмечен еще и тем, что он дал причастие своему королю.
По мере того как он причащал других верующих, воодушевление его постепенно шло на убыль, и к концу богослужения Денис почувствовал некоторую слабость в членах, но это было, конечно, из-за усталости и ларанова снадобья, а не из-за разрушительного действия мераши. Спать хотелось сильнее, чем в прошлый раз, но неприятных ощущений не было. Он увидел, что Чарльз, стоявший чуть дальше у ограды, тоже сдерживает зевоту, да и Милвас и Аргостино с трудом преодолевали сонливость.
Усталость чувствовалась все сильнее, но Денис прочитал короткое заклинание, снимающее ее, и почувствовал себя лучше. Он вернулся к алтарю, отдал дароносицу и встал на колени вместе с остальными, пока де Нор и Горони собирали остатки даров на один поднос, чтобы убрать в дарохранительницу. Затем де Нор повернулся к своему складному аналою и преклонил колени, глядя, как Горони выполняет завершающее омовение, — наступил последний опасный момент. Если Горони почувствует, что у вина другой вкус...
К счастью, переволновавшийся семинарист, который должен был налить Горони вина и воды, оказался столь неловок, что выронил графин с вином, и тот, упав на мраморный пол, разбился. Горони, разумеется, рассердился, но внимание его в этот момент отвлек король, который поднялся, собираясь удалиться со своей свитой, прежде чем к выходу устремится вся толпа, и капеллан только показал знаком, чтобы из ризницы принесли еще вина. Стефан, стоявший наготове, с суровым лицом вошел вместе с провинившимся семинаристом в ризницу, где, разумеется, соответствующим мысленным внушением стер у него всякую память о том, по чьему приказу произошел этот «несчастный случай».
— Как ты это сделал? — спросил Денис у брата, когда позднее, во время праздничной трапезы Джемил с необычно напряженным видом отозвал его на несколько секунд в сторону, и оба убедились, что их никто не слышит. — Когда вынес графин во время жертвенного гимна?
Джемил серьезно покачал головой.
— Я этого не сделал, Денис, — прошептал он. — Не сумел. У всех на виду... Я не знаю, как это вышло, но ты пил мерашу, и она не подействовала.
— Что?
В этот момент королю вздумалось подойти к Денису за благословением, и разговор прервался, но о признании брата Денис думал весь вечер, а ночью, оставшись один, пришел в пустую церковь и преклонил колена в благодарственной молитве.
Нет, церковь не была пустой. Об этом ему напомнила рубиновая лампада, горевшая перед дарохранительницей, — если он, конечно, вообще мог забыть об этом после того, что случилось. И, с робостью подняв глаза к Царю Небесному, распятому на кресте над алтарем, он подумал, что пережил нынче величайшее чудо из всех, какие только выпадали на долю человека, — и что жизнь свою он проведет в неустанном служении Тому, Кто пощадил его сегодня.
— О Господи, я — Дерини, но я и Твое дитя тоже, — сказал он Господу своему. — И хотя я и прежде не сомневался, но сейчас истинно верю, что по милости Твоей настало время снова сделать равными Твоих детей Дерини и сыновей человеческих... ибо Ты спас меня от гнева людей, которые кощунственно желали причастием Твоим погубить меня. И за это я благодарю Тебя.
Он перевел дыхание и присел на пятки, пытаясь унять дрожь в сложенных руках.
— Благодарю и за то, что мы, Дерини, возможно, не так уж отличаемся от людей, Господи, — продолжал он немного смелее, глядя на ясный, осиянный Лик. — Даров, что Ты дал нам, люди не понимают и потому боятся — и многие из нас действительно злоупотребляли этими дарами в прошлом и будут, несомненно, злоупотреблять и впредь, — но ведь и люди поступают так, не только Дерини. Мы не просим особой милости, Господи, — только позволь нам быть судимыми нашими собратьями и Тобой по нашим личным достоинствам и недостаткам, а не по достоинствам и недостаткам всей нашей расы.
Он склонил голову и закрыл глаза.
— Adsum, Domine — вот я, Господи. Ты призвал меня в час моего рождения, и сегодня я при всех ответил на Твой призыв и обязался служить Тебе. Ты не покинул меня в час моей нужды. Ниспошли же мне мудрость и силу, Господи, исполнять волю Твою и делать все, что в моих силах, чтобы быть Твоим истинным священником и слугой и помогать всем Твоим Детям, и людям, и Дерини, с терпимостью, состраданием и любовью... Ты ведь для этого меня спас, правда?
Много раз впоследствии ему случалось вспоминать этот свой длинный, бестолковый монолог, обращенный к Господу, но он так и не мог сказать наверняка, было на самом деле или причудилось ему, что, когда он поднял полные слез глаза, Царь Небесный чуть заметно кивнул ему с креста.
