А голос Нуты звучал слабее, она смолкла на полуслове и повернула, сминая руки, назад в зеркальный покой. С порога она увидела, что обманулась. Глазам ее предстали сени, торжественное преддверие какие-то иных чертогов: сложное переплетение покрытых коврами лестниц резного камня, увитые зеленью висячие гульбища и переходы, а выше, теряясь в голубом свете, нагромождения арок поддерживали новые ярусы лестниц и переходов.

Опять прокатился гул, наборный каменный пол дрогнул, заколебавшись под ногами, как готовый провалиться студень, Нута испуганно шарахнулась, что было, по видимости, и бесполезно, потому что шаталось все. С высоких сводов посыпалась каменная крошка, обломки мраморных завитушек и посеченные листья зелени; запахло известкой и пылью.

Нута попятилась. На счастье она недалеко ушла от порога, дверь не исчезла за спиной, хотя на беглый, поверхностный взгляд изменилась в очертаниях и, может статься, подвинулась в сторону.

Несколько опрометчивых шагов за пределы сиреневого чертога, где как ни в чем ни бывало пировали миродеры, вывели Нуту из круга здешних впечатлений, с глаз долой — из сердца вон, Нуту забыли.

Купец, тяжко вздыхая, вывалил из золотого судка персики — они брызнули во все стороны, поставил посудину на пол и принялся плющить ее в лист тяжелой каменной вазой. Надо сказать не много добавил он шума к общему веселью в чертоге, где ели, горланили и плясали разом. Простоволосая женщина, что оплакивала судьбу мессалонской принцессы, утерла слезы и улыбалась — настороженно и как бы нехотя, словно не доверяя еще обманчивой надежде на лучшее. Вдумчивый мужичок подошел к стене и, уязвленный расточительством, сокрушаясь сердцем, поглаживал обои ярко-сиреневого сукна, которого хватило бы, чтобы одеть две дюжины деревень.

Замешкала и Нута, словно бежала и забыла, зачем бежит. Вот будто бы взывала она к народу, чтобы предостеречь людей от исцеляющего душу веселья… Ради чего взывала? Нет, она помнила, как жутким киселем дрожала под ногами твердь и сыпались камни, но все это не казалось теперь таким уж важным… во всяком случае, срочным и основательным. Опасность она помнила, но что значила отступившая неведомо куда опасность перед несколькими мгновениями счастья? Горькое умиротворение сходило на измученную душу… и Нута, может быть, впервые только и поняла, как страшно она устала. И поняла — ощутила — простое счастье забыть, наслаждаться вкусом ароматного мяса, сочных плодов, счастья двигаться, глазеть и горланить. Нута тронула щеку, пальцы ее увлажнились — она плакала, глубоко растроганная бесшабашным весельем таких родных и понятных людей, топотом их и свистом: «а мы пить будем, мы гулять будем, а и смерть придет, помирать будем…»

Утирая глаза, вздыхая в просветленной сладостной муке, двинулась она кругом палаты в потребности идти, просто хотя бы двигаться, ибо врожденная застенчивость и глубоко засевшие с детства понятия удерживали ее от того, чтобы броситься на шею первому попавшемуся дружку, свалить его со стула, зацеловать и пуститься в безобразную, лишенную лада и благочиния пляску.

Она миновала несколько приоткрытых дверей, никуда не заглядывая, потому что шумное ликование бродяг удерживало ее в чертоге и наконец бездумно остановилась перед двустворчатыми воротами в торце палаты.

Это было похоже на сон: Нута чувствовала, но побуждений своих не понимала. Она взялась за кольцо в ноздрях бронзовой головы на воротах просто потому, что кольцо для этого и назначалось — брать и тянуть. Тяжелые створы поддались не сразу, в темную щель засвистал сквозняк, а дальше ворота распахнулись едва ли не сами, Нута отпрянула перед холодом ночи.

Яркий свет из-за спины пропадал в бескрайности погруженного во мрак поля; россыпью мелких черт выделялись спутанные лохмы бурьяна в нескольких шагах от крыльца и чахлый кустик, за которым тянулась уходящая во мрак тень.

Крыльцо в несколько ступенек отделяло Нуту от забытой уже воли. Тягостно билось сердце, Нута стояла, не понимая, зачем здесь и чего ищет.

Обескураженный народ по чертогу примолк, веселье стихло, раздались раздраженные голоса:

— Дверь закрой! Сквозит! Что за черт! Эй ты… пигалица! — Благодушие слетело с людей, словно сорванное ворвавшимся из ночи холодом.

Кричали и с той стороны — в поле, перекрикивались, доносился частый топот копыт. Нута слышала, как во сне, не делая ни малейшего усилия мысли, чтобы проникнуть в значение происходящего: рассеянная по полю ватага витязей в тусклых медных латах собиралась на свет… витязи скакали к крыльцу.

В десяти шагах от ворот — они открывали им вид на пиршественное великолепие залитого светом чертога — дворянин великой государыни, это был стольник Взметень, оглянулся на товарищей и пригнулся в седле, взмахнув плеткой. Видно было, что он так и ворвется во дворец прямо на лошади, Нута отпрянула, чтобы не попасть под копыта.

Переполох наряженных не по чину миродеров, которые с запоздалой поспешностью кинулись двигать и опрокидывать столы, пытаясь устроить завал, подхлестнул боевой задор витязя — отмахнул мечом и небритый старик в атласных одеждах рухнул под чей-то визг.

Однако и Взметень ослеп — пущенный привычной к камням рукой помидор гулко хлюпнул о широкую прорезь забрала, расквасившись в дребезг. Витязь задергался скинуть шлем и прочистить глаза, лошадь его дико прядала, цокая по каменному полу. Между тем в подмогу начальнику скакали товарищи; латники, пригибаясь под сводами ворот, влетали на конях, отставшие спешивались, потому что толпа конников не могла втесниться в узкий довольно-таки проход.

Под градом серебряных и золотых сосудов, персиков и гранатов, свиных окороков и колбас они сбились кучей и заградились щитами. Двое прорвавшихся между столов всадников оказались в жалком положении: отчаянно отмахиваясь мечами, они едва удерживались в седле, лошади становились на дыбы, бряцали копытами по столам, попадая в салаты и в супы, и спотыкались на опрокинутых стульях. Миродеры, сильные числом, били их в морду, били по задним ногам и сами падали, захлебываясь кровью. Многие были вооружены усыпанными драгоценностями саблями и мечами, которыми они и орудовали без оглядки, с хрипом, зубовным скрежетом и бранью. Свалился тотчас добитый витязь, и другой, придавленный лошадью, не имел уж надежды спастись, а Взметень, неведомо как оказавшись на ногах, без шлема, с раскрашенным лицом, поскользнулся на раздавленном персике и так грохнулся об пол, что едва нашел силы перекатиться под защиту товарищей.

Из распахнутых настежь ворот в спину витязям свистал ветер, он гудел по пространствам чертога, вздымал скатерти на перевернутых столах, срывал шапки и раздувал волосы женщин, обращая их в свирепых воительниц. Люди за опрокинутыми столами и те, что кучились у входа, рычали, собираясь с духом перед решительной свалкой. Лошади без седоков носились по всей палате.

Отброшенная к стене, Нута оказалась за створом ворот, когда ворвались враги, никто не замечал ее в тылу заградившихся щитами витязей. Здесь стояла она, скованная ужасом, как во сне, не имея сил ни рукой защититься, ни кричать. А запоздавшие витязи еще вбегали в чертог, то один, то другой — словно их ветром затягивало в жерло ворот. Невозможно было сказать, сколько их там затерялось, на воле, жадных до драки.

Преодолевая себя, Нута навалилась на тяжелый резного дуба створ — ветер толкнул его, разворачивая обратно, но она поймала вторую половину ворот, едва удерживаясь в свирепом со свистом ревущем сквозняке, через силу, со стоном принялась сводить створы… Вот уже щель осталась… сомкнулась и сразу стихло. Нута повернулась и припала на ворота спиной.

Казалось, маленькая женщина в посконном платьице возымела намерение запереть собой вход и умереть на месте, не отступив ни шагу. Однако ветер упал, ночь отступила за ворота и что-то неуловимо изменилось по всему чертогу — не было надобности умирать.

Переглядывались, ощущая неладное, витязи — они расступились в стороны развернутым строем, чтобы захлестнуть боевые порядки миродеров с боков и взять их в клещи, — ждали только знака. Стольник Взметень занес было руку, готовый начать бойню, и молчал в недоумении, словно поймал себя на непристойности. Размеры сиреневого чертога допускали боевые перестроения пехоты и препятствий к наступлению как будто бы не имелось. Чертог к тому же приметно вытянулся, расширился вдоль и поперек, раздутый изнутри свирепым ветром, так что было где разгуляться на просторе — раззудись рука, разойдись плечо! И однако непомерные пространства чертога, пределы которого трудно было охватить глазом, возбуждали уже иные чувства, не столь задорные.