Настроенная все ж таки достаточно легкомысленно, Золотинка улыбнулась и тронула друга за руку:

— Ты не хочешь признавать за мной ни привязанностей, ни даже права на благодарность.

— Благодарность?! — воскликнул Буян с изумившим Золотинку ожесточением. — Это надо бы раз навсегда забыть. Мы приговорили тебя, ты бежала… ты бежал. Неловко и слышать о каких-то там благода-арностях, — протянул он с недовольной гримасой.

Золотинка только диву давалась.

— Но, Буян! Милый член Совета восьми — если тебя еще не исключили и не прокляли… — пыталась она обратить разговор в шутку, что плохо, однако, получалось: так дико звучал в ушах чужой голос, что Золотинка невольно запиналась, прислушиваясь сама к себе. — Милый начальник…

— Из состава Совета восьми меня еще не вывели, — буркнул Буян. — Побег еще не открыт, этого можно ожидать с часу на час. Не так-то это все быстро: лишить полномочий действительного члена Совета восьми! Сначала меня должны отдать под суд.

— Но, Буян, — настаивала Золотинка, — как я забуду, что бежала с вашей помощью? Под деятельным руководством всех пятнадцати членов Совета восьми!

— Ты должна это забыть, — сухо возразил собеседник. — И оставим. Оставим благодарности. — Он сердито швырнул камешек, и тот неслышно булькнул в шумную воду.

Золотинка пожала плечами — все ж таки это оставалось выше ее разумения. В который раз дивилась она добросовестному лицемерию пигаликов, для которых «должен» значит то же, что «есть». Близкое знакомство с пигаликами многому научило Золотинку, многое заставило переосмыслить, и если пигалики в конце концов не обратили ее в свою веру целиком и полностью, то лишь по той самой причине: так она и не обрела способности не замечать сущего, когда оно противоречит должному.

— Оставь! — повторил Буян после промежутка, хотя Золотинка ничего как раз и не говорила, а Буян вовсе глядел в сторону. Многоопытный волшебник, он без труда читал в открытой для друга душе — не мысли, разумеется, но чувства. — Оставь! — с ожесточением кинул камешек. — Ты ничем нам не обязана! Ты что, хочешь поставить пигаликам в заслугу сознательное нарушение закона? Радоваться нечему. Мы приговорили тебя к смерти, а ты бежала — очень весело?

На это можно было бы возразить, что не преступник бежал, а тюремщики его вытурили. Но Золотинка не стала уточнять, чтобы не расстраивать друга еще больше.

— И имей в виду, — молвил он с неподдельной горечью, — теперь, чтобы скрыть это позорное событие, придется как-то подчистить наши летописи. Ступив на путь лжи… ступив на этот путь… мы ступили на путь лжи… — Буян нагнулся, отвернув лицо, и Золотинка притихла.

Они долго молчали, по очереди кидая в ручей камешки.

— Вот! — глубоко вздохнув, начал снова старший из пигаликов. — Больше тебя ничто не связывает с Республикой — ни тюремные решетки, образно выражаясь, ни нравственные обязательства — ничего такого. И поэтому я могу сказать… считаю необходимым… В Словании ты сделаешь себе хотенчик?

— А? Да! — небрежно махнула Золотинка, понимая, что не об этом речь. — Не один. Если уж я наделала для вас, для республиканской скарбницы, шестьдесят хотенчиков…

— Шестьдесят четыре.

— …То и себя не обделю. Не знаю, куда уж он выведет…

— Вот об этом-то я и хотел сказать. — Буян как будто бы волновался. — Не знаю, найдешь ли ты Юлия или он погиб… Но, так или иначе, хотенчик вряд ли тебе поможет.

— Почему?

— Потому что требуется подвиг. Теперь ты должна совершить подвиг.

Пигалики не бросаются словами. Если Буян сказал подвиг, то именно подвиг он и имел в виду.

— Да. — Буян бестрепетно встретил взгляд и кивнул, подтверждая каждое слово. — А если понадобится, то и жизнью пожертвовать.

«Но… Но зачем?!» — немо вскинулась Золотинка. То, что она испытывала в этот миг, походило на возмущение. Кровь волновалось, как от пощечины. Золотинка чувствовала себя оскорбленной в своих надеждах, в смутных ожиданиях какого-то нового, вполне доступного ныне покоя и счастья.

Конечно же, ей не было надобности говорить, что она чувствует. Буян это знал, как если бы слышал Золотинкины возражения в самых внятных и недвусмысленных выражениях. Потому он ничего и не спрашивал. Просто они сидели рядом, одинаково сцепив руки крепким мучительным замком, и Буян опять сказал:

— Нужно проникнуть в логово к Рукосилу. Добраться до паука. Хотя военные действия не начаты, Республика находится в состоянии войны, война объявлена, поэтому я и говорю без обиняков: нужно убить Рукосила. И больше некому. Ты крайняя.

Золотинка опять ничего не сказала и только повторила себе: «Боже мой!» Буян помолчал, прислушиваясь к лепету растревоженных чувств, и продолжал тем же ровным, бесстрастным голосом — так излагают урок:

— Война объявлена, но не идет, потому что обе стороны опасаются друг друга. Вечно так продолжаться не будет. И время, к сожалению, работает на слованского оборотня. Через три года на полях Рукосила вызреют пятьсот тысяч едулопов. Иные считают до миллиона. А все население Республики в одиннадцати городах — сорок тысяч. Убийство тирана позволит избежать неисчислимых жертв, освободит мир от угрозы. Я говорю убийство, правильнее сказать казнь — Рукосил преступник.

— Я понимаю, — прошептала Золотинка.

— Нет никакой уверенности, что ты доберешься до Рукосила. Можно погибнуть на пороге логова. Со смертью, как всякий оборотень, ты превратишься в саму себя, то есть в мертвую Золотинку. Это большое преимущество.

— В самом деле? — не сдержалась Золотинка.

— Это позволит оттянуть начало военных действий — отведет подозрения от пигаликов. Золотинка — мало ли что, мало ли чье обличье приняла волшебница, замышляя покушение на слованского государя?! Она имеет с Рукосилом давние счеты. Кто этого не знает?

— Понима-аю, — протянула Золотинка с ускользающим выражением.

— Есть и другие обстоятельства. Неизвестно удастся ли пронести волшебный камень. Но ты-то можешь волхвовать без камня. Редкое качество. Собственно говоря, исключительное. Все знают, чем ты расплачиваешься. Но если речь идет о жизни и смерти, что меняет толика золота, добавленная к и без того тяжкой ноше?

«Да, действительно», — могла бы сказать Золотинка, но промолчала, чтобы Буян не принял ее слова за насмешку.

— Ну, и последнее, — с завораживающей основательностью продолжал пигалик, и Золотинка, скосив глаза, приметила, как Буян приподнял брови и пожал плечами, встречая гримаской укоризны известные ему, но нестоящие, не имеющие под собой почвы возражения. — Последнее по порядку, но не по значению: Сорокон. Рукосил поднялся с Сороконом. Это главное. Тот самый изумруд, который ты возродила к жизни и который с тех пор несет отпечаток твоей личности. Кто знает, может статься, в близком соседстве с Сороконом — а ты угадаешь его и через стены — тебе удастся установить связь с камнем вопреки новому его владельцу и повелителю. Я не удивился бы, если бы удалось. Хотя, разумеется, это уж близко к чуду.

Золотинка только вздохнула.

Больше Буян ничего не сказал — если иметь в виду подвиг. Они спустились с кручи и говорили, неспешно перебрасываясь словами, о пустяках. И на прощание Буян ни словом не обмолвился о действительно важном, словно считал тот незаконченный разговор не бывшим. Но Золотинка понимала, что молчит он не потому, что принял и признал ее смятение, — молчит потому, что слова излишни. Буян знал, как глубоко запало брошенное им семя. На первый раз достаточно.

Они распрощались почти холодно, с чреватой скорым раскаянием сдержанностью, которую не могли и не хотели преодолеть.

И разошлись, мучительно сожалея друг о друге.

Итак к исходу изока месяца круглолицый малыш с котомкой за плечами остановился в виду придорожной харчевни, что уцелела вместе с другими постройками на краю обширного пожарища. Малыш неспешно, с нарочитой замедленностью оглянулся по сторонам, потом отступил к ракитнику, где извлек из-за пазухи короткую гладко выструганную рогульку и пустил ее, прихватив привязь, в сторону разлегшихся по земле теней.