Несколько слонявшихся из двери в дверь ротозеев уже прислушивались к разговору и подошли ближе, чтобы не упустить сказанного. Люди эти нисколько не мешали Нуте, так же, как не мешали купцу, она испытывала такое обнажение чувств, что ничего не боялась.

— Здесь много золота, — сказал купец с некоторым усилием, словно пытаясь взбодриться. Он выгреб из кармана пригоршню драгоценных камней и узорочья. — В этом-то я кое-что понимаю. О! Это большие деньги!

— Они обратятся в золу, — прошептала Нута, но купец не слышал или не верил.

— Тут хватит, чтобы начать дело заново и даже расплатиться с долгами, долгами, о которых мои заимодавцы давно уж и мечтать забыли. О! Теперь я сумею подняться. Восстановить честь имени. Поверьте. Как много сумел бы я совершить, если бы вы, сударыня, почтили меня своим расположением. Как вас зовут?

— Нута.

— Нута. Это ничего, что вы прислуживали в корчме, ничего не значит, поверьте. Зато вы многое пережили, перестрадали… Я это очень ценю.

— Я мессалонская принцесса и первая жена безвременно погибшего государя Юлия. Можно сказать, я вдовствующая слованская государыня, — печально усмехнулась Нута. — Я и сейчас люблю Юлия. Может быть только память. Но это уж все равно. Для вас это будет все равно.

Он и поверил, и понял. Признание Нуты никого здесь как будто не поразило своей диковинной, красочной стороной. Купец лишь закусил губу, да горестно покачал головой, как бы кивая самому себе: да уж, попался ты, братец… и не достоин счастья. Простоволосая женщина с темными от утомления глазами, которая страстно переживала за обоих, заглядывая Нуте через плечо, вздохнула, глаза ее затуманились жалостью и сочувствием: вот ведь какая штука — принцесса! Нута и сама едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться от странного, повелительного умиления.

Раскатистый низкий грохот, от которого дрогнул пол, заставил всех встрепенуться.

— Опять… что-то обрушилось, — сказала Нута, бездумно вздыхая от полноты чувств.

Остальные как будто и этого не понимали: не только не выказывали тревоги, но и вовсе не задумывались, что же там обвалилось. Их младенческое неведение заставляло Нуту трезветь, она настаивала:

— Дворец начинает рушится. Надо уходить. Не будет это все стоять вечно. У нас в корчме Шеробора странники рассказывали: они видели блуждающий дворец под Яблоновом. Говорили, не прошло и часу, как все рухнуло и сравнялось с землей.

Напрасно Нута взывала к разуму, на нее глядели с улыбкой, с доброй, милой улыбкой, с какой внимают ребячьему лепету. По доброте душевной не возражали, но, однако же, не видели при том ни малейшей необходимости пускаться в обсуждение горячечных речей мессалонской принцессы. Купец, и угнетенный, и растроганный, мял бороду и вскидывал порой голову в попытке припомнить и сказать нечто важное, нечто такое, что могло бы еще исправить так неладно закончившееся объяснение; страстных повадок женщина с разбросанными по плечам, спутанными, немытыми волосами, отирала щеки; вдумчивый мужичок, тощий и загорелый до черноты, в сермяжном зипунчике, заглядывал заморской принцессе в глаза с каким-то особенным строгим вопросом, значение которого трудно было, впрочем, понять, — все они, кто внимал Нуте, не чуяли и не понимали опасности. Настойчивость ее вызывала досаду.

Ничего не добившись взглядом, мужичок отошел к раскрытым дверям, где раздавались возгласы и смех.

— Да идите сюда! — позвал он с воодушевлением, отчасти деланным, видно, он чувствовал обязанность развеять дурное настроение принцессы. — Идите сюда, вот потеха: жратвы сколько — зажрись!.. Ай, что делают черти!

— Ну что ж, и вправду. Идемте, принцесса, что стоять, — с печальным смирением заметил купец.

За дверью открылся заставленный накрытыми столами чертог. Места хватило бы тут человек на двести и три десятка миродеров, которые не столько расположились за столами, сколько как будто бы грабили их с лихорадочной, неряшливой поспешностью перебирая блюда, не могли все же испортить торжественной красоты убранства. На светлых скатертях тянулись рядами золотая и серебряная посуда, доверху наполненная какими-то невиданными кушаньями, высились хрустальные сосуды с янтарными, розовыми и темными, как кровь, винами, радовали глаз горы необыкновенных плодов, а над всем этим свисали из высоких ваз гроздья съедобной и не съедобной зелени вперемежку с благоухающими цветами.

Миродеры успели напялить на себя кое-что из дворцовой одежд — какую-нибудь шляпу под кустом страусовых перьев или прозрачный шелковый платок поверх убогого платья, — хотя голод все ж таки оказался сильнее страсти к нарядам, никто еще не приоделся толком. Более отъевшиеся, напихав по карманам медовые пряники и целые пироги, рылись в громоздких сундуках вдоль стен, выбрасывая себе под ноги на лощенный дубовый пол груды утканного золотом тряпья.

Они торопились — насытиться, нарядиться и плясать; они гомонили, перебивая друг друга, самозабвенно хохотали и вскакивали из-за стола с куском в руках, чтобы пройтись присядку. С колен на колени путешествовала кудрявая женщина, ее целовали жирными, жующими губами, по-братски передавая друг другу. Женщина, смазливая молодка в розовом шелковом платье, уже запятнанном, пыталась отведать от каждого блюда, не перепробовать, так перекусать, а веселые братцы беззастенчиво ей помогали, заталкивали женщине в рот сладости и давили на губах вишни. Все они были пьяны — изобилием.

Затянутый сиреневым сукном чертог, где разгулялось пиршество, соединялся множеством больших и малых дверей, лестниц и переходов с другими помещениями дворца — оттуда доносилось эхо плутающих голосов. Скатился по винтовой лестнице бравый молодец в нескольких надетых один поверх другого кафтанах, крикнул с надрывом:

— Братцы! А там!.. Уё-ёй Чего вы сидите, дурни?! Бросайте все! — И быстро затопал вверх, завинчиваясь в отделанную каменной резьбой дыру под потолком.

Голова его уже скрылась, когда раздался зловещий треск и весь столб винтовой лестницы, резного сооружения из железа, дрогнул и провалился стоймя вниз, посыпались обломки разрушенного частью потолка, мелькнуло перекореженное тело. Народ по чертогу примолк, неприятно удивленный.

— Это ведь Пыпа Тертый? — спросил небритый старец в усыпанной драгоценностями шапке. — Совсем глаза ослабли, не разберу, — добавил он сокрушенно.

— Он, — подтвердил кто-то без особой охоты.

— Гляди-ка! — выразил свои чувства старец.

Иного слова Пыпа Тертый не заслужил, да и глядеть особенно было нечего: рваная рана в полу затягивалась и скоро нельзя было разглядеть следов Пыпиной могилы.

Непостижимое легкомыслие, которое владело бродягами, не действовало почему-то на Нуту.

— Послушайте, люди! — заговорила она в волнении. — Тут нельзя оставаться! Это блуждающий дворец. Я привела вас сюда… нужно было спасаться. Но сейчас пора уходить. Пока не поздно. Ваши одежды, золото, все обратится в прах. Это все призрак, морок, и только смерть не обманывает.

Никто не пытался спорить, напротив, горячечные уговоры Нуты лишь увеличивали общий подъем.

— А мы пить будем, мы гулять будем, а и смерть придет, помирать будем! — слабо взвизгнув, мотнула цветастой шалью и пустилась притопывать широколицая женщина с нездоровым румянцем на щеках.

А купец, в каком-то расслабленном умилении прижимая руки к груди, тянулся к людям и повторял:

— Братцы! Братцы! Что же это? Ведь хорошо-то как? Ведь только гляньте на нее, гляньте, — показывал он на Нуту, — святая женщина! Зря говорить не станет!

Вдумчивый мужичок, что стал свидетелем трогательного объяснения между купцом и Нутой, не смея открыто выказывать распиравшие его чувства, сообщал восторженным шепотком всякому, кто благосклонно склонял ухо:

— Мессалонская царевна, — указывал он глазами на Нуту. — Слышь-ка, мессалонская царевна. Во как!

Любые чудеса казались возможны в этом волшебном месте, чудеса, по видимости, и приветствовались: народ одобрительно похлопывал мужичка по плечу.