Симпсон почувствовал облегчение и поднял лапу немного выше.

– Ты пойдешь ко мне, – сказала Тони решительно, подняла его и понесла, как ребенка. Дома лапа была обмыта, перевязана, и Симпсону было предложено угощение в виде сардины. – У тебя нет денег, – сказала Тони по-английски, – и у меня, правда, их тоже нет, но все же я надеюсь, что ты останешься.

Симпсон помахал тем, чем природа наделила его вместо хвоста, и подошел немного ближе. Он не понимал по-английски, но чувствовал, что Тони думает хорошо.

Когда Жоржетта вернулась домой, она назвала его «чертовским животным», смеялась над ним и сказала, что это бульдог и что они оставят его.

Тони сообщила, что она окрестила его Симпсоном. Жоржетта спросила почему, и Тони сказала ей: потому что он – натурализованный англичанин, и прибавила, что она не может понять, почему она раньше никогда не заводила себе собаки.

Вот каким образом Симпсон водворился к ним.

Обсуждение шансов Тони на получение места в мертвый сезон продолжалось до тех пор, пока Жоржетте не надо было отправляться в кабаре.

– Пойдем лучше тоже, – сказала она Тони, – нехорошо сидеть и думать, когда надо обдумывать одни горести.

Тони рассеянно рисовала портрет Жоржетты, держа Симпсона на коленях. Портрет состоял из трех штрихов и тире.

– Это чертовски хорошо, – заявила Жоржетта, которая смотрела, в то время как причесывала свои рыжие волосы. – И быстро, как ветер.

Она перекинула толстую косу через плечо и вдруг схватила Тони:

– Ты всякого умеешь так?

– Ты хочешь сказать: рисовать всякого? Да, я думаю, что умею.

– И всегда так быстро?

– О да.

– У меня идея, новый трюк, ты будешь рисовать моментальные фотографии. Старый Жюль только на днях мне рассказывал о каком-то сумасшедшем или что-то в этом роде, который занимается этим в каком-то кафе. Он преуспел в короткое время. Пойдем сегодня ночью и попробуй только.

Тони засмеялась:

– У меня плохо выйдет.

– Но ты пойдешь и попробуешь, Тони?

– О да, я пойду, а Жюль посмеется надо мной, и я буду чувствовать, что была просто глупа.

– Одевайся, – скомандовала Жоржетта. – На, надень эту шляпу.

Она бросила Тони белую соломенную шляпу, отделанную венком из роз. Тони надела шляпу, рассмеялась, сняла ее, убрала половину роз и имела очень шикарный вид в ней.

– Загни воротник, вот так, сердечком, как у меня. В этом платье, закрытом, как на молитву в церковь, ты выглядишь плохо. Вот так.

Она загнула черный воротник и обнажила прелестную кожу Тони.

Тони ожидала в общей уборной артистов, пока Жоржетта пошла искать Жюля, который был и старшим лакеем, и частью владельцем, и заведующим сценой кабаре.

Комната была большая и освещалась газовыми рожками, помещенными на равном расстоянии друг от друга. Стены были сплошь зеркальные, а под зеркалами стояли маленькие столики. Воздух был пропитан духами, газом и жженым волосом. Один или два человека подходили и заговаривали с Тони. Кальвин, молодой скрипач, прислонился к столику Жоржетты и устало смотрел на Тони.

Он был влюблен в Жоржетту, а она, по обыкновению, была влюблена в кого-то другого. Тони очень жалела его. Жоржетта раньше любила его немного и забыла его, как только другой «предмет» потребовал ее недолговечной любви.

Насколько Тони могла разобраться, у Жоржетты не было чувства морали, но зато было золотое сердце.

Она вернулась, возбужденно разговаривая, с очень толстым человеком, который снисходительно слушал ее.

– Вот моя подруга, о которой я вам говорила.

– Чем вы занимаетесь, моя милая? – спросил Жюль писклявым голосом.

– Разве я вам не говорила? – начала Жоржетта, но Жюль поднял свою огромную руку:

– Вы рисуете, а? Лица, людей, и все это очень быстро? Нарисуйте меня вот тут, на стене, вот этим. – Он всунул ей в руку кусок угля.

Тони посмотрела на него. Она часто видела его и раньше, хотя он ее не знал. Она хорошо знала улыбку на его лице, когда посетитель заказывал кружку, и поклон, который он отвешивал, когда выносил вино.

Она нарисовала круг, руку и лицо, которое представляло собой широкую улыбку, и повернулась к Жюлю.

– Гарсон, кружку, – сказала она, подражая его голосу.

Он покатился со смеху. Жоржетта сжала руку Тони.

– И Жоржетту, – сказал Жюль, указывая толстым пальцем на нее. Тони снова взяла уголь. В кабаре Жоржетту всегда дразнили ее любовными приключениями: «Эге, – бывало кричит она, – они все прибегут, стоит мне их только позвать, я вам говорю».

Тони нарисовала ее стоящей на верхушке лестницы, подножие представляло собой море лиц, которые тянулись к ней. Жоржетта смотрела демонически и торжествующе, веселая и счастливая.

– Двадцать и ужин, – быстро сказал Жюль. – Я предоставляю вам, скажем, десять—пятнадцать минут после Жоржетты, и рисуйте всех, кто пожелает; если они забирают рисунок – за это два су, и вы будете иметь франк в ночь на бумагу и уголь.

Он убежал из комнаты раньше, чем Тони успела поблагодарить его.

Дешевый маленький оркестр визжал и скрипел, когда Тони вышла на маленькую сцену. Она чувствовала себя нервной до нелепости и пыталась смеяться над собой. Ей было двадцать пять лет, и она много лет зарабатывала сама себе на жизнь, несомненно, пора уже иметь хоть немного самообладания.

Жюль, выступая в качестве конферансье, привел даму известного типа. Она с тревогой смотрела на Тони, и ее накрашенные губы улыбались, а подведенные глаза просили пощады. Тони нарисовала ее точно такой, как она была, и все же довольно красиво. Эти вещи легко делаются – потому-то портретисты, рисующие людей общества, так легко богатеют.

Дама была в восторге, и мужчина огромного роста, который ротозейничал за столиком, подошел, хихикнул и бросил Тони франк за рисунок. Жюль сиял, устремив один глаз на Тони, другой на монету.

Она рисовала двадцать минут и собрала почти пять франков.

– Мы заставим его дать тебе проценты, – кричала Жоржетта. – Кулак, скряга, связать тебя за несчастный франк!

После этого двадцать минут Тони стали боевым номером вечера. Люди ничего так не любят, как увидеть себя в благоприятном свете. К концу лета Тони получила уже проценты и быстро расцвела в новом платье и в самых тонких, самых черных, самого лучшего покроя сапогах, которые она могла позволить себе купить.

Жоржетта в кабаре покровительствовала ей. Она родилась среди этих дел, знала их от начала до конца и видела, что Тони в этом ничего не понимает. Она была хорошим другом, несмотря на ее католические вкусы и повелительный язык.

Сентябрь был очень жаркий, и Париж, казалось, был переполнен более чем когда-либо. Кабаре открывалось в семь и закрывалось в три, четыре ночи. Тони имела два сеанса, получая вдвойне, как и все другие.

Она очень похудела. Воздух был там ужасен, и она чувствовала себя больной от беспрестанного шума и курения.

Кабаре быстро расцветало. Начали приходить англичане и американцы. Жюль толстел и богател более чем когда-либо раньше. Тони одну ночь рисовала под музыку. Это был излюбленный трюк. Она отлично согласовалась с оркестром и умела делать это очень хорошо.

Она рисовала молодого человека с тяжелым лицом и едва заметила его, когда он покупал ее рисунок. Все, что она запомнила о нем, это то, что он хромой и маленького роста.

Ее номер был последним, и было уже очень поздно. Она стала на колени в уборной, чтобы сложить свою бумагу.

Маленький хромой человек подошел и стал позади нее.

– Простите, – сказал он на безупречном английском языке, – почему вы теперь не признаете меня?

Тони с удивлением обернулась и увидела хромого человека с очень белым лицом и синими глазами. Ее подозрительный взгляд заметил белоснежную грудь рубашки и жемчужные запонки.

– Я не имею чести знать вас, сударь, – резко ответила она. Она так устала от подобного рода приставаний.

Господин мягко рассмеялся.

– Пять, восемь лет тому назад, – я думаю, приблизительно столько прошло с тех пор, как лорд Роберт Уайк познакомил нас на ярмарке в Овенне.