Закон Конвея оказался менее надежным, чем я уповал. Они все время подыскивают для меня занятия. Новый заместитель министра иностранных дел, лейборист, ожидается здесь примерно ко Дню рождения королевы, чтобы среди прочего обсудить будущее Скалы. Остается только надеяться, что он не считает Гибралтар чем-то съедобным. Во всяком случае, в отличие от Рейгана он обычно знает, в какой стране находится.

Так что я более не располагаю неограниченным досугом. Милая Ангель явно об этом не знает – она только что доставила мне гору книг по фотографии и педагогике из библиотеки Британского совета. Не понимаю почему. Она бесконечно обворожительна. Не могу себе представить, чтобы Рут побеспокоилась о чем-либо подобном.

Да, кстати о горах. Я только что распорядился, чтобы с переднего двора убрали безобразную груду камней, мешавшую въезду автомобилей. Водитель грузовика настаивал, что они предназначены для посольства, но я заявил, что никаких строительных работ здесь в настоящее время не ведется, и отказался расписаться в их получении. По ту сторону улицы воздвигается многоэтажный гараж, и я направил водителя туда. Задним числом я спохватился, что мне следовало принять камни, чтобы забаррикадироваться от заместителя министра. Но было уже поздно.

Я в восторге, что твоя частная жизнь налаживается. Но если она – жена сенатора, надолго ли это останется твоим частным делом? В среднем как долго твоя частная жизнь остается частной?

С наилучшими пожеланиями, несмотря на твою бесчувственность.

Твой

Пирс.

Авенида де Сервантес 93 Мадрид 10 апреля

Милая Джейнис!

Завтрак в честь сбора пожертвований обернулся триумфом. Мне пришлось сымпровизировать спич перед тридцатью слушателями, ты можешь поверить? В некоторой растерянности я заговорила о Музее Виктории и Альберта и его традиционных связях с торговлей и промышленностью. Это как будто встретило благосклонный прием. Эстебан собрал шайку курящих сигары бандитов из коммерческой среды: вероятно, они усмотрели за всем этим какую-то прибыль, хоть я не способна вообразить, что они могут извлечь из выставки добра, награбленного конкистадорами. Во мне они во всяком случае что-то усмотрели: за кофе с коньяком мне было сделано четыре предложения. Я узнала, что ни один испанский идальго не пригласит тебя посмотреть его гравюры, о нет! «Моя жена и я будем счастливы принять вас в нашем кастильо», и ты прекрасно понимаешь, что в самую последнюю минуту его жену вызовут к одру заболевшей родственницы. А у данного господина даже жены не было. «Умерла много лет назад, – шепнул мне Эстебан. – По общепринятому мнению он ее убил».

Ну, век живи – век учись. Эстебан проявлял бдительность до самого конца. По-моему, он твердо решил, что если ее превосходительство вздумает сбиться с пути, то будет это в направлении его собственного кастильо, то есть асиенды в его случае: есть у него такая неподалеку от кастильо его тетушки Эстеллы, озаботился он сообщить мне. «Там так тихо».

Еще бы!

Но все было крайне полезно для либидо. И помогло мне на несколько часов выкинуть сдобную булочку из головы.

И это подсказало мне еще один план битвы, чтобы покончить с сучкой. За завтраком, кроме меня, присутствовала только еще одна женщина – супруга израильского посла. Я прониклась к ней симпатией, а она ко мне. Мне пришлось обойти стороной вопрос, правоверная ли я еврейка, и сослаться на то, что мы только что приехали в Испанию и у нас еще не было возможности отыскать местную синагогу. Она предложила познакомить меня с ребе, который устраивает службы в их посольстве. Я согласилась.

Странно, Джейнис, то, что мне хотелось согласиться. Может быть, нуждаясь в утешении, мы возвращаемся в свои духовные обители. Я вспомнила бормотания и песнопения моего детства, и меня охватила ностальгия. Полная противоположность группенфюреру, подумала я: никаких постфрейдовских прозрений, а только мудрость древних традиций. После моего фиаско с Пирсом ребе был именно тот, с кем мне хотелось бы поговорить.

Что я и сделала – сегодня днем. Он вневозрастно бородат, вел себя как любящий дедушка и ласково взял мои руки в свои. Я не сдержалась и тихо заплакала. Мы разговаривали два часа – по меньшей мере. Сначала в избытке: «Хорошая еврейская жена должна…» и прочее. Но даже в этом было утешение. Затем, исполнив этот свой долг, он стал удивительно ясномыслящим и довольно-таки хитрым. Жена, заверил он меня авторитетно, имеет огромное преимущество над любовницей мужа – она его з-н-а-е-т. Знает его потребности, его идиосинкразии, его слабости, «и вам следует помнить, что молоденькая возлюбленная – источник множества неудобств».

Должна сказать, я никак не думала, что Пирс, лежа в постели с любовницей, испытывает неудобства, но ребе – звали его, естественно, Исаак – заверил меня, что это именно так (но ему-то откуда знать?). Он объяснил, что адюльтер, хотя и может принести мимолетные радости, в прилюбодее вызывает тоску по более трезвым и привычным удовольствиям, от которых он отказался. «Любовник всегда должен быть в наилучшей своей форме. Это оборачивается мучительным напряжением, тогда как муж может беззаботно уставать, быть в дурном настроении или скучать».

Мысль о том, как Пирс жаждет быть в дурном настроении или скучать со мной, пока он срывает одежду со сдобной булочки, показалась мне до смешного маловероятной. И все же в тоне ребе было что-то, что внушало доверие. А может быть, мне просто хотелось поверить. Он убедительно говорил о том, как брак зиждется на проверенных мелочах будничной жизни – ее обычном распорядке, ее предсказуемости, привычках, общих воспоминаниях. Вот чего будет не хватать Пирсу – он в этом не сомневался. (Общие воспоминания! Господи, подумала я, парочка-другая не слишком уместных может прогнать Пирса навсегда.)

Внезапно Исаак посмотрел на меня пронзительным взглядом: «А вы действительно хорошая жена?» Его брови нависли надо мной грозовыми тучами. «Вам дорог Пирс? Вы окружаете его любящей заботой?» Ах, Джейнис! Передо мной всплыли ужасающие картины супружеского блаженства Конвеев: я волоку Пирса в оперу, когда он сказал, что плохо себя чувствует, заявляю, что он ипохондрический слизняк, а он сваливается с пневмонией. Или сушу его носки в духовке – я обещала, что он сможет надеть их на важную встречу. А они были нейлоновыми и превратились в рассыпающиеся комочки. Или bouillabaisse,[18] которым я как-то его накормила, – он клялся, что рыбьи глаза ему подмигивали. Исааку, подозревала я, были прекрасно известны мои таланты как жены. Брови грозили гневом Юпитера. «Иногда, – произнесла я слабым голосом, – мне нравится готовить для него». Буря не разразилась. Лицо ребе исполнилось доброты: возможно, я наконец-то сказала нечто стоящее. «В таком случае, – ответил он, – могу ли я рекомендовать, чтобы вы показали свои таланты? Создайте атмосферу душевной теплоты, семейного уюта. Не сердитесь всякий раз, когда он согрешит. Ваша сила в том, что вы жена, которую он любит. Так употребите эту силу. Но мягко, – продолжал он с мудрой улыбкой. – Приглашайте в гости друзей. Пусть ваш муж увидит, как вас ценят другие. Он увидит, какое сокровище рискует потерять».

Тут он предложил одолжить мне кошерную поваренную книгу, которой часто пользуется его жена. Я рассыпалась в благодарностях, прежде чем отклонила его предложение под предлогом, что мои полки буквально ломятся от поваренных книг (на самом деле у меня их две: «Микроволновая печь облегчает приготовление пищи» и «Феерические фантазии из фарша» Джослин Димблбай). Я не осмелилась признаться, что Пирс – гой и жутко обожает молочных поросят, и тут меня осенила мысль: Испания – страна молочных поросят, а на следующей неделе день рождения Пирса! Быть может, это шанс доказать, что я образцовая нееврейская жена. Перед моими глазами всплыла картина гастрономического великолепия – никакие цветные приложения не могли бы с ней потягаться. И я услышала, как Пирс шепчет, когда удалился последний гость, с благодарным восхищением поцеловав мне руку: «О, Рут, прости меня. Никогда я больше не согрешу!»