– У нас есть пятьдесят минут, – посмотрев на часы, сообщил им Алексей Владимирович. – Сын пока в колледже, а экономка может вернуться. Приступайте, надо управиться за это время, а то я не люблю связываться с бабами.

Крепыш хихикнул и бочком проскользнул в кабинет. Хозяин уже успел прийти в себя и с ужасом глядел, как незнакомый человек в синем костюме ловко и привычно начал обыскивать его жилище, выдвигая ящики стола, вороша бумаги, бросая их на пол, перелистывая страницы стоявших на полках книг.

– Что вы делаете? – простонал Тоболин.

– Придется немного потерпеть, – подошел к нему Гришин. – Знаете, как говорится: не мытьем, так катаньем. Где Будда? Будет лучше, если скажете сами.

– У меня его нет, – прикрывая глаза, прошептал профессор. Боже, зачем только он открыл дверь этому человеку?!

– Ну-ну, – криво усмехнулся Алексей Владимирович, вынимая из жилетного кармана ватные шарики и засовывая их в уши. – Не люблю, когда орут. На нервы, знаете ли, сильно действует. Противно: сопли, кровь, горелое мясо, визг. А Этьену ничего, – он кивнул на сухопарого, успевшего скинуть старую накидку, пиджак и засучившего рукава рубахи, обнажая поросшие густыми волосами мускулистые руки. – Он контуженый, слышит плохо. Где Будда?!

Тоболин молчал. Подскочил Этьен, засунул профессору в рот скомканную салфетку, рванул у него на груди рубаху и, достав нож, слегка уколол вздрагивавшего Тоболина.

– Чувствительный, – на французском сказал он, раскуривая сигару. – Но долго не протянет, слабый.

– Начинай, – велел Гришин, просматривая содержимое бумажника Тоболина, поданного ему низкорослым крепышом.

Этьен поднес горящий кончик сигары к груди профессора. Тоболин дернулся, извиваясь от боли, веревки врезались в его тело, запахло паленым. Этьен слегка побледнел, зрачки его глаз расширились, он снова и снова начал прижигать хозяина дома.

– Где Будда?! Где? Отдай, и тебя перестанут мучить, – подскочив к Тоболину, закричал Гришин. – Где Будда?

Профессор закатил глаза, лицо его покрылось крупными красными пятнами, из глаз обильно полились слезы.

– Голову давай, – повернувшись к палачу, приказал Гришин.

Этьен вынул из кармана брюк тонкую просмоленную бечевку с часто навязанными узлами, накинул ее на голову Тоболина и начал закручивать с помощью короткой палочки, сжимая череп профессора петлей. Лицо коллекционера покраснело еще больше, дыхание стало прерывистым.

– Сдохнет, – затягиваясь сигарой, бросил Этьен.

– Давай! – сплюнув на ковер желтоватую от табака слюну, заорал Гришин. – Скажет, сволочь!

Крепыш тем временем уже перешел в другие комнаты, переворачивая там все вверх дном, вспарывая подушки и перины, выбрасывая из комодов постельное белье.

– Где Будда, где? – наклонившись к уху Тоболина, как заклинание повторял Алексей Владимирович. – Скажи, и мы уйдем! Отдай Будду!

Тоболин дергался от жуткой боли и хрипел, с трудом втягивая в себя воздух. Он уже ничего не слышал и не понимал – перед глазами колебались радужные круги, в ушах колоколами бился ток крови, а голова, казалось, вот-вот треснет, как перезрелый арбуз.

На какое-то мгновение ему показалось, что он снова молод и находится в своей первой археологической экспедиции в Средней Азии. Песок, жара, высоко в небе стоит раскаленное добела солнце, обжигая неприкрытую рубахой грудь, и день до вечера еще долог, а надо многое успеть, поскольку сильное солнце жжет нестерпимо – раскоп почти готов и должны, обязательно должны показаться остатки стен древнего города, множество веков назад скрытого от глаз людей песками.

И вдруг свершилось чудо – перед ним встал город. С башнями, минаретами и высокими зубчатыми стенами; засверкали под жарким солнцем разноцветные изразцы на куполах дворцов, протяжно и сипло затрубили длинные трубы, поднятые стражами на стенах, медленно раскрылись богато изукрашенные ворота и он, не в силах сдержать радостного волнения, ступил на опустившийся подъемный мост. Один из стражей предостерегающе крикнул, выдернул из висевшего у него за спиной колчана стрелу и наложил ее на лук, но Тоболин смело шел вперед. Лук натянулся в сильных руках, стукнула тетива, и длинная стрела, свистнув в неподвижном знойном воздухе, ударила профессора в самое сердце…

– Сдох, – приподняв пальцем веко хозяина, констатировал Этьен. – Я же говорил – слабый.

– Не может быть! – Гришин торопливо схватил вялую руку Тоболина, пытаясь нащупать пульс. Не ощутив биения сердца, припал ухом к груди профессора. Выпрямившись, грубо выругался и окликнул крепыша: – Что там?

– Пусто, – появляясь в дверях, уныло сообщил тот. – Деньги брать?

– Бери, – наблюдая, как одевается Этьен, буркнул Алексей Владимирович и сердито пристукнул кулаком по подлокотнику кресла, к которому было привязано тело Тоболина. – Черт бы тебя!

Этьен застегнул пиджак. Поглядев в окно, свернул накидку и повесил ее на руку.

– Дождь кончился, – громко, как все глуховатые люди, сообщил он, ни к кому не обращаясь.

– Минуту, я позвоню в редакцию, – Гришин, обернув руку платком, взял телефонную трубку и, ожидая ответа, наблюдал, как крепыш уничтожал следы их пребывания в квартире: – «Русская мысль»? Агентами Чека сегодня убит на своей вилле профессор Тоболин, наша научная гордость, известнейший востоковед. Тяжелая утрата. Кто говорит? Его дальний родственник…

Смерть отца – неожиданная, трагическая, страшная – просто подкосила Евгения Тоболина. Он, не думая, иногда невпопад, отвечал на вопросы окружающих, куда-то ходил, подписывал различные бумаги, договаривался в церкви об отпевании, выслушивал искренние и неискренние соболезнования, читал телеграммы и письма, отвечал на телефонные звонки, а в голове билась одна мысль – все разом рухнуло, весь устоявшийся, привычный мир…

Хоронили отца на маленьком русском кладбище, расположенном на окраине города. День выдался сухой, теплый, проститься с покойным пришли многие, и церковь была полна народа. Чопорные старики, старухи в черном, с кружевными темными накидками на седых головах, товарищи по колледжу, знакомые отца. Запах ладана, тусклое сияние позолоты алтаря и высокого иконостаса, душный, от множества свечей, воздух. Заметив в толпе Павла Сарычева, Евгений кивнул ему. Павел Петрович в ответ прикрыл глаза и перекрестился, тихонько подпевая небольшому хору.

Про Павла Петровича Сарычева среди эмигрантов ходили разные слухи – одни авторитетно утверждали, что он служил у Каппеля, другие, что у Пепеляева, третьи, что воевал в Донском корпусе Добровольческой армии Деникина и кружным путем попал сюда, в Азию. Некоторые рассказывали, что Сарычев якобы незаконнорожденный сын крупного вельможи, что он служил в контрразведке у барона Врангеля, был морским офицером на Балтике. Ходили байки про его удачливость в карточной игре и что он вроде бы не совсем чист на руку за игорным столом. Но прямо никто такого говорить не решался – всем доподлинно было известно, как метко стреляет Павел Петрович. Однажды он на пари сшиб из нагана высоко подброшенный гривенник. Опять же, многие знакомые видели у него серебряный портсигар с выгравированной надписью: «За отличную стрельбу в присутствии Их Императорских Величеств», а Их Императорские Величества зря подобных подарков никому не делали.

Профессор Тоболин дружил с Сарычевым и часто говорил сыну, что у бывшего офицера трагическая судьба честного человека, оставшегося без Родины.

Евгений недоумевал – о чем может долгими вечерами говорить отец с Павлом Петровичем? Ведь они такие разные люди. Павел прошел огонь и воду, много лет воевал, был ранен, награжден боевыми орденами Святого Станислава 3‑й степени с мечами и Святого Владимира 4‑й степени с мечами, и даже стал Георгиевским кавалером, а оказавшись на чужбине, сменил множество профессий. Как-то профессор сказал сыну, что Сарычев потерял всех близких в круговерти войны, а в другой раз Евгений узнал от отца, что Павел Петрович был казачьим офицером, дослужился до чина есаула, якобы вызывал на поединок знаменитого красного кавалериста Думенко, имевшего громкую славу отчаянного рубаки, но поединок не состоялся: то ли красные сослали его, то ли расстреляли Бориса Думенко по приказу Троцкого, но дело до дуэли не дошло…