Евтеев был весь — напряженное внимание, но Махатма знал, что он понимает еще далеко не все: Евтеев внутренне не подготовлен к знанию, ему сообщаемому; но открыто было достаточно, чтобы со временем он понял главное.

Беседа заканчивалась тем, с чего началась, Махатме подходила пора прощаться.

— Но каков он — Путь Человечества? Каким он будет дальше и к чему приведет?

— К знанию этого пришел человек, который был вам знаком. Я говорю о Сюняеве, — пояснил Махатма. — Вы найдете ответ в его бумагах. Мы хотим, чтобы мысли Сюняева стали известны: они уже своевременны. Можете, Борис Иванович, считать это нашим вмешательством в вашу жизнь, в жизнь вашей цивилизации.

И снова Евтеев потерялся в удивленном и оторопелом замешательстве.

Махатма легко поднялся на ноги.

— Мне надо возвращаться. Евтеев лишь молча смотрел на него.

— Видите ту гряду холмов вдали? — Махатма показал рукой на запад, и гряда на несколько секунд очертилась голубым сиянием. — Идите утром к ней и, когда подниметесь на холм с раздвоенной вершиной, внизу, в долине, увидите стоянку аратов.

Махатма чуть помедлил и, видимо, вспомнив про жест прощания, принятый там, откуда Евтеев, — протянул ладонь; Евтеев поспешно и горячо ее пожал.

Махатма сделал шаг, и машинально сделал шаг Евтеев.

— Не провожайте меня, — мягко улыбнулся Махатма и неторопливыми легкими шагами пошел к тому, что Евтеев не замечал до этого мгновения: серебрящейся в отдалении под призрачным лунным светом сфере. Он скрылся за ней, и этот аппарат, беззвучно и плавно поднявшись на несколько метров, стремительно исчез в звездном небе…

Махатма исчез, прошло странное оцепенение Евтеева, и первым его побуждением, когда оно прошло, было броситься вдогонку, хотя он понимал нелепость этого, а чувством — острое, безнадежное сожаление, что Махатма уже исчез для него навсегда, глубокое — до тоски — сожаление, что такой короткой была встреча и он, Евтеев, не сумел задать и сотой доли вопросов, которые готовил многие дни. Под светлым и чуть печальным взглядом Махатмы эти вопросы, так занимавшие раньше, казались Евтееву наивными и даже пустыми, недостойными его собеседника, а теперь охватило сожаление, что он — жизнь коротка — наверно, уже никогда не узнает на них ответа. Много было вопросов: о той же Шамбале и о них — Махатмах, о инопланетных цивилизациях, о времени и пространстве, о шаровых молниях и о Тунгусском метеорите…

Махатма исчез, но все еще не проходило ощущение его яви.

И вдруг Евтеев ощутил глубокую — до каждой клетки тела — захлестывающую радость. Какой же он олух! Ему невероятно повезло, а он стоит и жалеет, что осталась без ответа куча его вопросов, словно пацаненок в детском садике, которому воспитательница не успела объяснить, почему не падает с потолка муха…

Евтееву захотелось разбежаться и полететь, разбудить Швартина, радостно заорать во всю глотку, поднять и перебросить через всю Гоби изъеденный ветром камень, на котором сидел Махатма. Он задыхался от счастья, которым была эта встреча, знания, что не умрет Швартин, они с ним выберутся из Гоби. С удивлением Евтеев заметил, что не чувствует холода.

И вдруг словно обдало ледяной волной — Евтеев понял: и встречей с Махатмой, и своим скорым спасением они обязаны лишь тому странному человеку, чью гибель он случайно видел апрельским утром, — Игорю Ивановичу.

„Откуда я зная имя и отчество Сюняева?..“ — испуганно подумал он…

„…Ученый, дорожащий своей репутацией, и теперь не возьмется предсказать, как будет выглядеть наша цивилизация хотя бы через сто лет, в лучшем случае — выскажет несколько предположений, которые ему представляются вероятными“.

В том, что прогностика и футорология быстро столкнулись здесь с принципиальной трудностью — сомнений нет, но в чем именно она заключается?

Ответ есть и, на первый взгляд очень простой: „Отдаленное будущее цивилизации невозможно предвидеть без знания общих, совершенно определенных закономерностей, которым социальная эволюция вынуждена подчиняться на всем протяжении своего развития“.

Очевидность этого ответа, когда он произнесен, несомненна, но в действительности все не так просто.

Чтобы сказать: мешает незнание неких Общих закономерностей развития социальной эволюции, надо сначала допустить саму возможность их существования…

Еще Сирано де Бержерак пришел к выводу, что думать, будто Природа любит человека больше, чем капусту, — значит тешить наше воображение забавными представлениями.

И все-таки получилось, что в нашем сознании социальная эволюция оказалась словно бы свободной от законов и закономерностей, определявших всю предыдущую эволюцию жизни…»

От своего неожиданного выздоровления Швартин погрузился во что-то подобное шоку. Со всеми предубежденностью и упрямством здравомыслящего человека он не мог поверить, что его нога не только не болит, но он может идти самостоятельно, без помощи Евтеева.

— Ну, как же это так?.. — и радостно, и в то же время недоверчиво, растерянно повторял он. — Как же так? Неужели и не было перелома? Ничего не понимаю…

— А что тут понимать? — пожимал плечами Евтеев. — Главное — нога в порядке; вот это главное.

— Ну, как же так?

— Слыхал про чудесные исцеления?

— Ну?.. — недоверчиво смотрел на него Швартин.

— Мы еще, Степа, слишком мало знаем свои собственные внутренние возможности, — многозначительно и невнятно подытоживал Евтеев.

Швартин был так обрадован и потрясен, что долго не спрашивал даже, почему они круто изменили направление и идут теперь на запад, а когда спросил, то удовлетворился ответом Евтеева, что именно туда идти лучше всего.

Он начал вспоминать про чудесные исцеления, о которых когда-то читал и слышал, высказывать свои соображения по этому поводу, и разговор, невнимательно поддерживаемый Евтеевым, затянулся часа на два, несмотря на зной и трудную дорогу. Наконец, выговорившись и освоившись со своим положением самостоятельного человека, надолго замолчал, продолжая ощущать подступное мучительное недоумение.

«Неужели прошлой ночью Борис встречался с этими… Махатмами?..» — неожиданно подумал Швартин, но возможность этого показалась такой чудовищно невероятной, а сама мысль — глупой, что он лишь недовольно фыркнул и вздохнул.

«К черту эти Шамбалы, — подумал он. — И Шамбалы, и инопланетные цивилизации. Я люблю Землю… Даже вот эти богом забытые, бесплодные холмы, этот источенный ветрами песчаник, эти оплавленные солнцем камни под ногами… Надо сначала научиться радоваться тому, что уже есть вокруг нас, что — вот оно, вокруг… Те, которым этого мало, — просто глупы…»

Под вечер с раздвоенной вершины холма они увидели свое спасение: белую юрту в долине. А через час, сидя на низеньких скамеечках, стоящих на кошме, устилавшей пол, стараясь скрыть жадность, пили из фарфоровых пиал холодный ароматный айраг…