– А мне только не хватало наркоманки-общественницы на участке, – проворчал участковый Свиридов. – То-то я смотрю, Золотарева все к этой бутылочке прикладывается, а потом такую чушь несет, что уши вянут. Придумала, что это она, видите ли, убила танцора Ахмеда Камальбекова!

– А что, разве не она? – подал голос Матвей.

Ярослав Сергеевич с иронией посмотрел на моего нового друга, отчего стал особенно похож на ученого циркового медведя, и ничего не ответил. Зато Люськин дядя без всякого выпендрежа взялся разъяснить ситуацию.

– Молодой человек! – строго произнес Вениамин Палыч. – Вы слишком молоды, и потому вам простительно не знать того, о чем лет двадцать назад писали все газеты. Да будет вам известно, что лауреат всевозможных премий, выдающийся этнический танцор современности скончался во время своего номера, когда скакал оленем по сцене Большого театра. Он запутался в упряжке и свернул себе шею, свалившись в оркестровую яму.

– Так что придется нам Зою Игнатьевну долго и трудно лечить, пока она не спустила все свое добро проходимцам, обещающим ей избавление от призрака Ахмеда Камальбекова и духов белой равнины, – ядовито подытожил участковый майор, приглаживая сивую щетину на медвежьей голове.

Глядя, как Вениамин Палыч вертит в руках серебряный барбад, я умоляюще посмотрела сначала на дядю Веню, потом перевела скорбный взгляд на участкового и в последнюю очередь уставилась на следователя Козелка. И в первый раз за все время Федор Антонович не покраснел. Он поднялся во весь свой прекрасный рост, незаметный ранее оттого, что робкий следак отчаянно сутулился, стараясь стать как можно незаметнее, и твердо произнес:

– А ведь эксперт с самого начала был прав. Семен Камальбеков скоропостижно скончался от сердечного приступа, поэтому и расследовать тут нечего. Следов насильственной смерти, по заключению патологоанатома, на теле не обнаружено, просто человеку стало плохо, он упал и головой ударился. Так что я напишу отказ в возбуждении уголовного дела. Вениамин Палыч, отдайте Равшану его барбад, он ему еще пригодится. Женится, детей с женой нарожают, вот и будет что внукам передать. А теперь, если интересно, я могу прочитать вам письмо Ивана Куракина, которое, возможно, прольет свет на некоторые факты его биографии.

Люська примчалась как раз в тот момент, когда следователь Козелок читал письмо летчика Куракина сыну Володе. Это письмо в самый последний момент уже в самолете передал следствию специалист по африканской культуре. С собой подруга притащила зализанного блондинчика, очень похожего на сурка. Личико остренькое, глазки-бусинки – кажется, что он только на секунду встал на задние лапки, чтобы окинуть тревожным взглядом местность и припустить на четвереньках в нору. Но Люська не замечала ничего крысиного в своем новом кавалере и вполне благосклонно взирала на остроглазого Гарика Романова. Видимо, царская фамилия нового ухажера застила ей глаза.

Она усадила гостя на табуретку рядом со мной, а сама устроилась на подоконнике, потому что все сидячие места на кухне оказались заняты. Внимая юному голосу следователя, подруга нет-нет да и посматривала на своего нового знакомого. Он, мало понимая, что происходит, тоже сосредоточенно слушал чтение Федора Антоновича.

– «Сын мой Володя! – торжественно вещал следак из Бугульмы, поднявшись со стула и вытянув перед собой пожелтевший от времени листок. – Ты еще очень молод, многого можешь не понять, но должен знать одно – отец твой жив. О том, что здесь, в Анголе, в боях под Киуту-Куанавале, гибли наши военнослужащие, советские газеты никогда не писали. Ты, сынок, должно быть, про это даже не слышал. Страна Советов числилась всего лишь наблюдателем в войне между анголо-кубинскими и южноафриканскими войсками, а между тем в самом сердце Африки полегли сотни русских солдат и офицеров. Наши военнослужащие носили чужую форму и не имели при себе никаких документов, чтобы не обнаруживать свою принадлежность к пославшему нас в это пекло социалистическому отечеству. Мы, офицеры, получили приказ – в плен не сдаваться ни при каких обстоятельствах. Поэтому, когда мой самолет, подбитый юаровским «миражем», загорелся, я решил не катапультироваться, а погибнуть вместе с боевой машиной. Тем более что жить дальше мне было не для чего – любимая жена, твоя, Вовка, мама, как выяснилось, меня совсем не любила. Не скрою, я искал смерти и даже специально хотел умереть. Но судьба распорядилась иначе. Из-под обломков горящего истребителя меня вытащил староста бушменской деревушки Мгамба Клаас. Он приволок меня, обгоревшего и чуть живого, в свой крааль, уложил на циновки и сорок долгих лун выхаживал вместе с дочерью Гуаной и местным знахарем Тульей Мози. И вопреки здравому смыслу я все-таки выжил. Но возвращаться на родину мне было незачем. Поэтому я решил остаться здесь, на берегах реки Куито, и жить простой жизнью этого гостеприимного народа, именующего себя «батуас», или «люди ягуара». Вскоре умер старый Мгамба Клаас, я женился на Гуане и стал старостой деревни. У нас родилось пять очаровательных девчушек. Старшая, Мария, здорово болтает на русском языке, так, что даже и не поверишь, что она ни разу не была в России. Сейчас я вождь племени бушменов, но сердце мое все равно рвется на родину. Когда-нибудь я починю свой обгоревший самолет, посажу в него Гуану, девчонок, и мы прилетим к тебе, сынок. К тебе, и к матушке моей Наталье Петровне, по которой я страшно скучаю. Это письмо передаю с оказией, хороший человек Ахмед Камальбеков обещал отдать конверт прямо тебе в руки. Живи и помни – я жив, здоров, люблю тебя, сынок, и прости за все. Твой отец, летчик-истребитель ВВС, капитан Иван Куракин».

Федор Антонович закончил читать, и густая тишина повисла над столом. Люська тихо всхлипывала на своем подоконнике, молдаванка Любаша закрыла глаза платком и сидела так не шевелясь, остальные рассеянно ковыряли вилками остывший плов. И вдруг поднялся Равшан и, наполнив гостям бокалы, сказал тост. Он сказал такой тост за русского летчика Ивана Куракина, что к концу его речи плакали не только Люська и Любаша, но и все остальные участники застолья. И только Люськин Гарик, нахмурив лоб, что-то прикидывал в уме. Наконец, не выдержав, он нагнулся к самому моему уху и зашептал:

– Что-то я не понял, Людмила вроде бы говорила, что живет в «Зурбагане»...

Ах ты, пакость такая! Еще один охотник за Люськиным богатством. Ну подожди, голубчик, сейчас я тебе дам дрозда.

– Врет, – как можно беспечнее ответила я. – Она страшная врушка. Люська здесь живет, в этом вот клоповнике с таджиками и молдаванами. Наверное, наплела, что и «мазератти» ее?

Парень утвердительно кивнул. Я наступила на ногу Матвею, который напряженно прислушивался к нашей тихой беседе, и мой новый друг тут же включился в игру. Он сделал недовольную гримасу и сердито посмотрел на подоконник, где сморкалась в ажурный платочек Криворучко.

– Вот ведь бабы! – процедил он сквозь зубы. – Папашка ее напился как сапожник и валяется в отключке. Ну я и попросил Людмилу съездить в сервис, проверить масло, а она тут же всем наплела, что машина ее. Вот трепло! Пожалуй, уволю ее отца без выходного пособия, чтобы доченьке врать неповадно было. А то Сашенька так за них просила, им, говорит, кушать нечего, голодают, надо с работой помочь. Вот и устроил мужика к себе водилой, а теперь что же это получается – на моей машине по доверенности вместо папаши раскатывает дочка, да еще вводит в заблуждение порядочных людей?

Мотька понизил голос до интимного шепота и пояснил опешившему собеседнику:

– Я человек женатый, вот и встречаемся с Сашенькой на Людмилиной территории, а они с папашкой и пользуются моим добрым к ним отношением. Совсем распоясались, много воли себе взяли!

И, строго глядя на Люську, Матвей погрозил ей пальцем и серьезно так сказал:

– Нехорошо, Людмила...

– Что «нехорошо»? – удивилась Люська, шмыгнув точеным носиком.

– А вот это я тебе потом объясню, – проворчал Матвей. И, повернувшись к притихшему Гарику, небрежно поинтересовался: – Может, подкинете Сашеньку домой, а то я к себе в «Зурбаган» опаздываю. Жена просила приехать пораньше, на Дмитрия Хворостовского сегодня идем, опаздывать не хочется. Так что мне пора.