У цирка топтались Чума и Ноздря. Их заметил Глеб Андреевич.
— Как только будет третий звонок, — сказал он билетерше, — закрывайте дверь. Опоздавшие пусть идут через боковые входы.
Взглянув на подростков, Глеб Андреевич медленно направился в темную аллею и скрылся в кустах. Держась на почтительном расстоянии, Чума с Ноздрей двинулись за ним и потом догнали его.
— Достали? — спросил Глеб Андреевич.
— Весь город обегали. Нигде батареек нет.
— Ладно. Что-нибудь придумаем. Все продали?
— До единого.
— Давайте деньги!
В темноте чиркнула спичка. Ещё одна. Ещё… Глеб Андреевич долго считал бумажки и мелочь. Вынул из заднего кармана брюк два листочка.
— Вот ваши расписки. Разорвите.
— А на завтра как?
— Ещё билетов по сорок на нос дам. Придете в двенадцать часов.
— А как бы нам самим сегодня программу посмотреть?
— Можно. Вот пропуск.
Вынырнув из кустов, Чума и Ноздря побежали к цирку. Вскоре Глеб Андреевич вошел в паноптикум.
Посреди комнаты стояла восковая фигура Наполеона. На нем, как и положено, была треугольная шляпа и серый походный сюртук, изрядно побитые молью. И все же осанка великого полководца привлекала внимание. Скрестив на груди руки, он стеклянными глазами высокомерно оглядывал группы восковых кукол, над которыми было написано на дощечке: «Великий инквизитор терзает жертву».
В кресле на пьедестале восседал иссохший Торквемада в длинной красной линялой сутане. На его пыльном восковом лице резко выделялись хищные глаза. Левой рукой он держал посох. Правой указывал на юношу в кудрявом рыжем парике, подвешенного вверх ногами под потолком. Руки и ноги жертвы инквизиции были в колодках, соединенных с огромным колесом, которое во время пытки вертели два палача в масках. И тогда из-под ногтей жертвы сочилась кровь в подставленное пожарное ведро.
Но сейчас колесо не вертелось, и все фигуры застыли в неподвижности. Около них хлопотали служители.
— В чем дело?
— Заело что-то. Поглядите, Глеб Андреевич.
Подойдя к механизму, спрятанному под холстиной, Глеб Андреевич покрутил какое-то колесико, и пытка возобновилась.
Среди двигающихся механических кукол была ещё одна: блондинка русалка, выброшенная волной на папье-машовый берег. Её грудь дышала. Время от времени она выплескивала изо рта струйку воды.
Напротив русалки на ложе покоился человек, вернее, голова человека, прикрепленная к металлическому каркасу. Над ним висела дощечка: «Последние минуты Марата».
Служители обтирали его страдальческое лицо мокрой тряпкой. Отряхнув от пыли ночной колпак, они надели его на голову и накрыли каркас простыней. Это должно было создавать впечатление, что под простыней находится тело.
Раздался третий звонок. Глеб Андреевич кивнул служителям и быстро прошел за кулисы. Перед бархатным занавесом уже выстраивались артисты.
— Живо! Живо! — торопил их человек, которого все называли то шпрехом, то шпрех-шталмейстером. — Стройтесь, стройтесь. На парад-алле опаздываете!
— Как дела? — спросил Глеба Андреевича директор.
— Труба! Нигде батареек нет!
— Ну с колокольчиком гроб пустим, — вмешался шпрех-шталмейстер. — Какая разница!
— С лампочкой эффекта больше, — вздохнул Али-Индус.
— Вы из своего кофра батарейка возьми, — посоветовал Сандро.
— Придется… — вздохнул Али-Индус. Оркестр грянул увертюру.
— Вот жила! — шепнул Сандро дяде Проне. — Тут жизнью рискуют, а он батарейка пожалел…
— Ладно, не ворчи!
— Ста-но-вись! — скомандовал шпрех.
Два униформиста распахнули занавес.
Зажегся полный свет. Осветилась укрепленная у входа на манеж надпись на широкой шелковой ленте: «ОТКРЫТИЕ СЕЗОНА!» За ней быстро встали в две шеренги униформисты. Медленно появился торжественный шпрех-шталмейстер. Его встретили аплодисментами.
— Уважаемая публика! — сказал он. — Наш коллектив лучших иностранных и русских артистов начинает свою программу!
Все снова зааплодировали.
— Приветственное слово, проведение парада-алле и торжественной церемонии открытия предоставляется директору цирка, доктору черной и белой магии, великому факиру, фокуснику и престидижитатору, старейшему и популярнейшему артисту, известному на всех материках мира под именем Али-Индус, призеру международной ассоциации чародеев, магиков и волшебников в Варшаве, Горацию Ивановичу Ануфриеву!
Директор, во фраке и чалме, говорил недолго. Он снова поздравил горожан с открытием, выразил надежду, что цирк понравится зрителям, и признался, что за последние несколько лет не встречал города красивее и гостеприимнее, чем Пореченск.
Тут же через барьер перелезла билетерша и преподнесла директору букет цветов. Все растрогались и зааплодировали. Директор подержал у глаз белоснежный платок и послал в зал несколько воздушных поцелуев.
Шпрех-шталмейстер подал директору большие ножницы. В оркестре затрещала барабанная дробь. Директор взмахнул ножницами и разрезал шелковую ленту.
— Парад-алле! — выкрикнул Али-Индус.
Оркестр грянул марш, распахнулся бархатный занавес, и на манеж вышли по четверо в ряду празднично разодетые артисты цирка.
Сандро и дяди Прони среди них не было.
— Траверсе! — скомандовал шпрех-шталмейстер.
Четверки распались на пары. Артисты шли навстречу друг другу. Описав по манежу круг, они снова оказались у занавеса.
Шпрех прочел торжественные стихи. Они кончались так:
Не стану врать. Скажу по чести, прямо:
Наш цирк исколесил весь белый свет,
И на весь мир прославилась программа.
Начнем её. Примите наш…
— …привет! — нестройно гаркнули участники парада-алле и скрылись за кулисами.
Представление началось. Почти после каждого номера через барьер перелезала билетерша и преподносила артистам по букету цветов, очень похожих на тот, который получил директор. Зрителям и в голову не приходило, что цветы по приказу Глеба Андреевича совершали круг.
Номер сменялся номером. Всем очень понравилось выступление толстухи.
На манеж вынесли большой сундук. Появился вооруженный конвой с шашками наголо. В центре шла толстуха в арестантском халате. Руки и ноги её были в кандалах. Она изображала одесскую воровку Соньку Золотую Ручку. Навстречу толстухе направился Али-Индус.
— Желающих помочь заключить Соньку Золотую Ручку в ящик, собственноручно запереть его и проверить крепость замков попрошу на манеж! — объявил он.
Желающих нашлось много. Смущенно улыбаясь, они перелезали через барьер. Выбрав из них четверых, в том числе и Колю Плодухина, Али-Индус приступил к номеру.
На толстуху надели полосатый мешок, завязали его и, залив узел веревки сургучом, поставили на нем печать. Погрузив толстуху в ящик, закрыли его и заперли на несколько висячих замков.
— Раз! Два! Три! — произнес трагическим шепотом Али-Индус и громко пальнул из длинного пистолета. — Проверьте ящик!
На дне пустого ящика лежал скомканный полосатый мешок и тюремный халат. Сургучная печать была цела. Там же валялись кандалы. Зрители были поражены. Коля Плодухин, достав из ящика кандалы и халат, развел в недоумении руками.
— Я здесь! Алле! — крикнула появившаяся среди зрителей толстуха.
Вместо халата на ней было красное бархатное платье, все в драгоценных камнях.
И все-таки Борьке больше всего понравились клоуны. Белый клоун с напудренным лицом, одной черной бровью и ярко-красными ушами был одет в балдахин, расшитый блестками. Рыжий, в котором Борька без труда, несмотря на приклеенный большой курносый нос и лохматый парик, узнал дядю Доната, был в клетчатых засученных широких штанах, огромных ботинках и нескладном, с чужого плеча, пиджаке.
— Ха-ха-ха! — смеялся белый.
— Ты что, с ума соскочил? — спросил дядя Донат.
— Нет! Я просто вспомнил одну веселую загадку.
— Какую?
— А вот отгадай! У Ноя было три сына: Сим, Хам и Иафет. Кто был их отец?
