В самом конце тоже виднелась скамейка. Там кто-то сидел, пристально рассматривая что-то на полу. Мириам быстро прошла вперед.

— Ольга? — окликнула она.

Когда Мириам была футах в двадцати от нее, Ольга выпрямилась. Она была в черном, полностью окутывавшем ее плаще. Волосы распущены, глаза покраснели.

— Ольга! Что случилось? — спросила Мириам, начиная тревожиться.

Ольга встала.

— Не походи ко мне, — сказала она. В ее голосе звучало неестественное напряжение.

— В чем дело? — теряя уверенность, спросила Мириам.

Ольга высвободила руку из-под плаща. Очень обдуманно и не спеша она нацелила прямо в лицо Мириам угловатый плоский автомат.

— Эй, ты, — сказала она, и ее голос дрожал от возбуждения. — Если у тебя осталась какая-то последняя ложь, которую тебе необходимо выложить, прежде чем я убью тебя, говори сейчас, шлюха, и покончим с этим.

Комната для допросов была выкрашена в бледно-зеленый цвет, за исключением деревянного пола, который не был даже покрыт лаком. Единственное окно, прорезанное в одной из стен почти у самого потолка, пропускало лишь слабый свет бледного зимнего дня, который едва ли помогал мерцающей электрической лампочке, подвешенной где-то на самом верху. Единственный стол дополняли два стула, по одному с каждой стороны. Все три предмета меблировки привернуты к полу, звуконепроницаемая дверь запирается снаружи.

— Еще чаю, мистер Бергесон? — спросил полицейский инспектор в штатском, чрезвычайно изящно держа чашку двумя пальцами, большим и указательным. Он угрожающей массой возвышался над столом, затмевая хрупкую фигуру Бергесона: в комнате они были одни, инспектор явно не чувствовал необходимости в присутствии и помощи крепкого сержанта для «разогрева аудитории».

— Не возражаете, если я налью еще? — сказал Бергесон. Он приглушенно откашлялся в мятый носовой платок. — Пр’стите…

— Ну что вы, — сказал инспектор с той теплотой, с какой художник рассматривает свое творение. И улыбнулся, как улыбается капкан. — Суровые морозы стоят в Новой Шотландии[12] не правда ли?

— Закаляет характер, — успел ответить Бергесон, прежде чем в очередной раз захлебнуться мучительным кашлем. Наконец ему удалось остановиться, и он выпрямился на стуле, откинувшись на спинку, лицом к окну.

— Все именно так, как описывает на парламентских слушаниях министр правопорядка, не правда ли? — Инспектор благожелательно кивнул. — Должно быть, ужасно жаль вновь подвергнуть вас в такие годы закаливанию воли, а, мистер Бергесон?

Бергесон вскинул голову, склонив ее на бок. До сих пор инспектор был вполне вежлив. Он не использовал ничего вроде устремленных в лицо кулаков, не говоря уже об ударе коленом по яйцам, полагаясь вместо этого на чай, сочувствие и завуалированные угрозы, чтобы склонить Бергесона на свою сторону. На диво либерально для человека из Национальной службы безопасности, и Бергесон все последние десять минут ожидал, что на него обрушится очередной сапог… или его ударят между ног…

— Что я могу сделать для вас, инспектор? — спросил он, цепляясь за слабую надежду избежать неминуемого.

— Сразу перейду к сути. — Инспектор взял чайник и теперь медленно поворачивал его в огромных мозолистых руках. Казалось, он совсем не чувствовал жара, наливая коричневую жидкость в чашку Бергесона. Затем он поставил чайник и тонкой струей добавил тщательно отмеренное количество молока. — Вы старый человек, мистер Бергесон, за ваши годы много воды утекло. Вы знаете, что случается в комнатах вроде этой, и не хотите вновь такое пережить. Вы не молодчик-удалец, который готов в очередной раз нажить неприятности в споре с законом, вам это больше не нужно, верно? И вы не состоите на службе у французов, иначе мы давным-давно повесили бы вас. Вы очень осмотрительный человек. Я точно такой же. Осмотрительные люди — это те, с кем можно делать дело. — Инспектор осторожно покачивал круглый чайник в ладонях. — А для меня предпочтительнее заниматься делом, нежели проламывать черепа. — Он поставил чайник. Тот закачался на своем донышке, как отрубленная голова.

Бергесон сдержался.

— Я не сделал ничего, чтобы заслужить внимание Национальной службы безопасности, — заметил он с легким подвывом. — У меня никогда не было рыльце в пуху. Я помогу вам, чем только могу, но не вполне понимаю, чем именно…

— Пейте чай, — сказал инспектор.

Бергесон повиновался.

— Около полугода назад один малый по имени Лестер Браун продал вам туалетный столик с зеркалом, принадлежавший его любимой старой матушке, верно? — сказал инспектор.

Бергесон осторожно кивнул.

— С небольшими дефектами…

— А четыре недели спустя явилась женщина, назвавшаяся Хелен Блю, и купила его у вас, да?

— Гм. — У Бергесона пересохло во рту. — Да. А почему вы спрашиваете меня обо всем этом? Вы же знаете, все есть в моих конторских книгах. Я веду записи, как того требует закон.

Инспектор улыбнулся, словно Бергесон сказал нечто чрезвычайно смешное.

— Некий мистер Браун продает туалетный столик миссис Блю через посредство ростовщика, который известен мистеру Грину как доктор Ред. Разве этого недостаточно, чтобы собралась богатая цветовая гамма, мистер Бергесон? А если бы мы взяли другую четверку, мы могли бы собрать ну прямо-таки целую радугу для палача!

— Не понимаю, о чем вы, — натянуто сказал мистер Бергесон. — Что за бессмыслица? Кто эти Грины и Реды, о которых вы тут говорите?

— Проведя семь лет в одной из исправительных колоний Ее Величества за подстрекательство к мятежу в далеком семьдесят восьмом, вы так ничего и не поняли, черт возьми. — Инспектор медленно покачал головой. — Так называемые уравнители, мистер Бергесон. — Он наклонялся вперед, пока его лицо не оказалось в нескольких дюймах от лица Бергесона. — Видите ли, в этом туалетном столике совершенно случайно имелось пустое пространство, как раз над верхним ящиком, а внутри обнаружилось несколько аккуратно свернутых очень интересных бумаг. Вы ведь не стали бы вновь иметь дело с запрещенными книгами, не так ли?

— Как? — последний вопрос застал Бергесона врасплох, но его спас очередной приступ кашля, от которого его лицо перекосилось, превратившись в болезненный сморщенный узел, прежде чем успело выдать его.

Инспектор ждал, пока кашель утихнет.

— Вот что я вам скажу, — заметил он. — Вы обзавелись очень плохими друзьями, Эрасмус. Человеку ваших преклонных лет они не компания. То, что я не могу разобраться с куском бумаги, одно дело. Но если бы мне удалось поймать их, эту миссис Блю или мистера Брауна, они бы наверняка раскололись, оправдывая свой «ужин», — кому охота лезть в петлю? А вы вернулись бы прямо в Кемп-Фредерик раньше, чем осознали бы суть происходящего… да еще и с пожизненным сроком. Который в вашем случае составит приблизительно две недели, прежде чем чахотка унесет вас навсегда, а дьявол будет готов подрумянить вас на огне в преисподней.

Все это Годвиново[14] дерьмо и древний эгалитаризм[15] обеспечат вам либо петлю на шею, либо холодную могилу. Вы слишком стары для всяких там революций. Они могли бы устроить ее завтра, но она не принесла бы вам ничего хорошего. Что это за лозунг — «Не верьте никому старше тридцати или тем, кто владеет рабом?» Вы что, действительно думаете, что ваши молодые друзья вам помогут?

Бергесон твердо выдержал пристальный взгляд инспектора.

— У меня нет друзей среди «уравнителей», — спокойно сказал он. — Я не революционер-республиканец. Согласен, в прошлом я допустил определенные ошибки, но, как вы сами отмечаете, за них я понес наказание. Искупил свою вину. Я в полной мере сотрудничаю с вашей службой. И не понимаю, как еще могу воспрепятствовать людям, которых не знаю. Я никогда не слышал об использовании моего магазина в качестве «прачечной». Нам еще нужно продолжать этот разговор?